отношения с Западом, сохраняя членство в НАТО, регулярные выборы, рыночную систему и светскую конституцию, закрепляющую современные принципы, такие как равные права для женщин. Когда нынешний премьер-министр Реджеп Тайип Эрдоган и его Партия справедливости и развития пришли к власти в 2002–2003 годах, выступая с популистскими и зачастую откровенно исламскими призывами, это вызвало недовольство светской политической элиты Турции, в которой доминировали военные. В частности, открытая симпатия Эрдогана к "Братьям-мусульманам" и ХАМАС в их борьбе за независимое палестинское государство также заставила Вашингтон и Тель-Авив нервничать. Тем не менее, правительство Эрдогана до сих пор соблюдало конституцию Турции, выполняло свои обязательства перед НАТО и эффективно управляло экономикой, даже инициировало ряд скромных реформ в надежде получить право на членство в ЕС. Некоторые наблюдатели предполагали, что Эрдоган может предложить модель умеренного, современного и плюралистического политического ислама и альтернативу автократиям, теократиям и экстремистским движениям, характерным для региона.

В своей речи перед турецким парламентом и на встрече с учащимися стамбульских колледжей я пытался поддержать этот оптимизм. Но из-за моих бесед с Эрдоганом у меня появились сомнения. Во время саммита НАТО Эрдоган поручил своей команде заблокировать назначение высокоуважаемого премьер-министра Дании Андерса Расмуссена новым генеральным секретарем организации — не потому, что он считал Расмуссена неквалифицированным, а потому, что правительство Расмуссена отказалось действовать в соответствии с требованием Турции подвергнуть цензуре публикацию в 2005 году в датской газете карикатур, изображающих пророка Мухаммеда. Европейские призывы о свободе прессы оставили Эрдогана равнодушным, и он сдался только после того, как я пообещал, что у Расмуссена будет турецкий заместитель, и убедил его, что мой предстоящий визит и общественное мнение США о Турции пострадают, если назначение Расмуссена не состоится.

Это определило порядок действий на следующие восемь лет. Взаимные интересы диктовали, что мы с Эрдоганом должны были развивать рабочие отношения. Турция обращалась к Соединенным Штатам за поддержкой своей заявки в ЕС, а также за военной и разведывательной помощью в борьбе с курдскими сепаратистами, которые получили поддержку после падения Саддама Хусейна. Мы же, в свою очередь, нуждались в сотрудничестве Турции в борьбе с терроризмом и стабилизации ситуации в Ираке. Лично я нашел премьер-министра сердечным и в целом отзывчивым к моим просьбам. Но всякий раз, когда я слушал, как он говорит, его высокая фигура слегка сутулилась, его голос звучал сильным стаккато, который поднимался на октаву в ответ на различные претензии или предполагаемые оскорбления, у меня создавалось сильное впечатление, что его приверженность демократии и верховенству закона может длиться только до тех пор, пока сохраняет его собственную власть.

Мои вопросы о долговечности демократических ценностей не ограничивались Турцией. Во время моей остановки в Праге официальные лица Евросоюза выразили тревогу по поводу роста ультраправых партий по всей Европе и того, что экономический кризис вызывает рост национализма, антииммигрантских настроений и скептицизма в отношении интеграции. Действующий президент Чехии Вацлав Клаус, которого я посетил с кратким визитом вежливости, олицетворял некоторые из этих тенденций. Ярый "евроскептик", находящийся у власти с 2003 года, он был одновременно ярым сторонником свободного рынка и поклонником Владимира Путина. И хотя мы старались поддерживать легкую атмосферу во время нашей беседы, то, что я знал о его публичном послужном списке — он поддерживал усилия по цензуре чешского телевидения, пренебрежительно относился к правам геев и лесбиянок и был известным отрицателем изменения климата — не внушало мне особых надежд относительно политических тенденций в Центральной Европе.

Трудно было сказать, насколько долговечными окажутся эти тенденции. Я говорил себе, что такова природа демократий — в том числе и американской — колебаться между периодами прогрессивных изменений и консервативного ослабления. На самом деле, поразительным было то, как легко Клаус вписался бы в республиканскую фракцию сената у себя дома, точно так же, как я легко могу представить Эрдогана в качестве местного представителя власти в городском совете Чикаго. Было ли это источником комфорта или беспокойства, я не мог решить.

Однако я приехал в Прагу не для того, чтобы оценить состояние демократии. Вместо этого мы запланировали мою единственную большую публичную речь в этой поездке, чтобы изложить главную внешнеполитическую инициативу: сокращение и окончательное уничтожение ядерного оружия. Я работал над этим вопросом с момента моего избрания в Сенат четырьмя годами ранее, и хотя существовали риски, связанные с продвижением того, что многие считали утопическим стремлением, я сказал своей команде, что в некотором смысле в этом и был смысл; даже скромный прогресс в этом вопросе требовал смелого и всеобъемлющего видения. Если я и надеялся передать Малии и Саше что-то одно, так это свободу от возможности апокалипсиса, вызванного деятельностью человека.

У меня была вторая, более практическая причина сосредоточиться на ядерном вопросе так, чтобы он стал достоянием всей Европы: Нам нужно было найти средство, чтобы помешать Ирану и Северной Корее продвигать свои ядерные программы. (За день до выступления Северная Корея запустила ракету дальнего радиуса действия в Тихий океан, просто чтобы привлечь наше внимание). Пришло время усилить международное давление на обе страны, в том числе с помощью экономических санкций; и я знал, что этого будет гораздо легче добиться, если я смогу показать, что Соединенные Штаты заинтересованы не только в возобновлении глобальной динамики в области разоружения, но и в активном сокращении собственного ядерного арсенала.

К утру выступления я был уверен, что мы сформулировали ядерную проблему с достаточным количеством конкретных, выполнимых предложений, чтобы я не выглядел безнадежным квиксистом. День был ясный, а обстановка впечатляющая: городская площадь с древним Пражским Градом, который когда-то был домом для богемских королей и императоров Священной Римской империи, возвышался на заднем плане. Пока "зверь" пробирался по узким и неровным улицам города, мы проходили мимо тысяч людей, собравшихся послушать речь. Среди них были люди всех возрастов, но в основном я видел молодых чехов, одетых в джинсы, свитера и шарфы, которые кутались в пуховики, защищаясь от пронизывающего весеннего ветра, их лица были раскрасневшимися и ожидающими. Именно такие толпы, подумал я, были рассеяны советскими танками в конце Пражской весны 1968 года; и именно на этих же улицах двадцать один год спустя, в 1989 году, еще большие толпы мирных демонстрантов, вопреки всему, положили конец коммунистическому правлению.

В 1989 году я учился на юридическом факультете. Я помню, как сидел один в своей квартире в подвале в нескольких милях от Гарвардской площади, прильнув к своему подержанному телевизору, наблюдая за тем, как разворачивается то, что впоследствии стало известно как "бархатная революция". Я помню, как меня