Я оттолкнулась от парапета, сделала несколько шагов назад и осела на колени. Закрыла глаза, застывая, входя в глубокий, отрешающий от всего транс. От звуков. От боли. От мыслей. От существования. Потянулась к своему, родному, сущному, тому, чем я живу – воде. И к тучам, громадным чернильно-багровым массивам густого, почти осязаемого водяного пара. И к тяжелым, полновесным водяным струям, хлещущим с небес. И к тонким испарениям внутри стен. Громадное подземное озеро, холодные капли пещерного конденсата, мелкие водные пылинки, носящиеся в воздухе, лужи под ногами – все смешалось в одно в безумном ералаше, перетерлось, переплавилось, слилось – и дало власть. Власть над тем, что ушло под чужой контроль, но не могло уже противиться зову исходной стихии. Полновесные, искусственно связанные и втиснутые в нужные рамки молекулы воды, составляющие основу призрачных тел. И я дернула их на себя. Заставила волну застыть, уже перехлестывая через край.

Я держала их тела, бодрясь, но ощущала, как в сердце заползает ледяной ужас. Я остановила зверя в прыжке, и стоит лишь ослабить хватку – и он рухнет на людей. И Рейн ничего не сможет сделать – разорванный посреди обряда такой мощности круг убьет людей, его образующих. Что же ты делаешь…

Хотя… Да. Наверное, есть правда, которой я не знаю. Наверное, так. Но я, пожалуй, лучше всех знаю другую правду, о которой, быть может, еще не подумал Алекс.

А сознание тихо шепнуло – подумал… Давно, мимолетно, и вполне определенно. И сделал выводы.

И самое скверное – он прав. Прав от начала до конца. И он действует, исходя из всех фигур. Наверное, это правильно. Разумно. Логично. Спасительно для всех, в конце концов. Наверное, я бы сама так сделала.

Но отчего же так гадко внутри? Отчего в пустой душе гулко гуляет эхо? Отчего хочется упасть на каменную крышу, и лежать, подставив ледяному дождю лицо, лежать, лежать и лежать, не думая о судьбах мира, бездумно глядя в свинцовое небо? Отчего хочется завыть в голос, в сиплый, глухой, скулящий голосок?

Душа, душа, почему тебе вздумалось повыть на луну?

Потому что тебя предали. Опять.

Пусто внутри. Пусто. И тишина… Я сжала зубы. Это – правильно. Ты живешь, чтобы служить. На конце короткого поводка дергается смерть твоего Хранителя и одной из важнейших наших опор в будущей войне. Держи ее. Только не выпускай. Ты должна.

Должна!

Потому что есть долг сильнее жизни… Потому что… Я закрыла глаза и привалилась боком к зубцу. Просто потому, что во мне сидит слишком много чести. Даже зная, что меня намеренно убивают, выжимают досуха, меня, фигуру слишком опасную своей известностью, чтобы дальше оставаться в игре, я все так же буду стоять на страже.

Я ткнулась лбом в холодный камень и бездумно уставилась вперед, где, нависшее над балконом, колыхалось ощерившееся когтями месиво. Стоит лишь ослабить контроль… Не могу. Не хочу и не буду. Каким бы он ни был, это мой волчонок, и я буду за него до конца. Ведь есть еще мой народ – то, за чье существование я билась всю жизнь. То, ради чего я жива. То, ради чего все это затевалось. И для Сумерек мой волчонок – шанс выжить.

Значит – он выживет. А я… Я устала.

До злобы, до боли, до сухого терпкого и колючего комка в груди устала от жизни. Я сгорбилась под лупящим по скрюченной спине дождем, и чувствовала, что и сейчас жалкие огрызки сил моих утекали к Хранителю. Я держала часть сознания непрерывно работающим, удерживающим нити контроля над стихией. Это почти не требовало энергии. Алекс это знал.

Я уронила голову на грудь. Кровь струилась по бокам, ногам, пальцам. Тело вспыхивало болью на каждое движение. Сил остановить кровь не было. Сил отсечь боль не было. Они все уходили на галерею.

Голова наливалась свинцом, руки застывали, а сердце билось редко, натужно, пытаясь вытянуть кровь оттуда, где ее уже давно не было. Тук… Тук…… Тук… Перед глазами замельтешили разноцветные дуги. Тук… Я устала. Я безнадежно, безмерно устала. Слишком, чтобы жить. Тук… Сознание подернулось липкой паутиной горячки, вязкой, клейкой, опутывающей мысли коконом бреда.

Навязчивого плаксивого бреда, в котором билось только одно: почему? Нелогичная, абсолютно непостижимо откуда взявшаяся боль. Почему душу мою залила пустота не сейчас, а много раньше?

Отчего больно? До пустоты, до безразличия, до того, что от жизни остается одно – усталость? Отчего катятся по щекам слезы? Отчего я зла на тебя? До ненависти, до крика, до желания убить?…

Тук… В ушах зашумело, а потом вдруг наступила тишина.

Тихо-тихо-тихо. Тихо…

И каменные плиты стремительно понеслись навстречу. Такие крас…

А потом я лежала, долго-долго, бездумно глядя в бездонные небеса. А потом вдруг поняла, что темное облако – не облако, а человек. До звериного рыка знакомый белокурый вампир. Стоящий рядом уже бог знает сколько. Ну вот и оно. Одно жаль – обряд не завершен. Все погибнет, и только потому, что я слишком многим мешаю. А на вампира я не смогу поднять даже палец. Не хватит сил.

Он рывком наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. И за узким прищуром я разглядела очень, очень много тьмы. Но обряд… Я должна.

Попробовала пошевелить рукой.

Не могу…

Я смотрела на неподвижные, застывшие, заледеневшие пальцы, уже не чувствующие ничего, и кричала про себя – давайте же, давайте!… А они все лежали под стучащим дождем, уже почти мертвые отростки. А где-то совсем рядом не могли разомкнуть Круг десятки людей. И Хранитель… На глаза выступили злые, горячие слезы. Единственное горячее, что во мне осталось. Значит, сейчас. Я пошевелила вдруг поддавшимися одеревеневшими губами и прохрипела:

– Добивай.

Он резко развернулся на звук. Ко мне метнулась рука с кинжалом. Не ждал, что жива? Только, ради богов, одним ударом. Ну и… И вдруг я увидела, как у него кривятся губы. Оскалился, бросил:

– Дура!

Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и… притянули к другому телу и прижали, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать… И только шепот, твердящий, как заклинание:

– Дура, дура, дура!

И только ладонь, зарывшаяся мне в волосы. И дождь, дождь, дождь… Сквозь туман, туман и дождь, я начала понимать, что он сидит жестком камне под зубцом, что я свернулась у него на коленях, что голова моя прижата к его груди, где бешено колотиться сердце, ненормальное, неправильное сердце. А потом… В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. И вдруг почувствовала, что с теплом в меня струиться сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы. А потом проснулся разум.

Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. О боги, боги, боги…