иметь право не жрать то, что мне из научного интереса дадут. Ибо мой желудок находится вне вашей юрисдикции. Позвольте спросить, с какой стати вы беретесь решать, жить мне или нет? Давайте перебьем все живое на Амторе, раз оно не понимает глубины вашего научного маразма! Кто вы? — осведомился я. — Мои папы? Мои мамы? Я не являюсь подданным Хавату и попал к вам не по доброй воле. Если…

Кантум Шоган поднял руку, призывая к тишине.

— Повторяю еще раз: нам очень жаль, что так получилось, но наше решение обжалованию не подлежит, — сказал он. — Твои добродетели не настолько сильны, чтобы они могли одержать верх над врожденными пороками. Это очень неприятно, но мы не допустим, чтобы граждане Хавату из-за тебя пострадали.

Таким образом, мне объявили смертный приговор.

Картина маслом. После всех испытаний, которые мне пришлось пройти, такая банальная смерть, как погибель по факту непроходимости по генным стандартам, казалась просто нелепой.

И только из-за того, что какой-то мой предок — видимо, дедушка Эшли — напортачил, выбирая себе жену из танцовщиц на шесте! Надо же мне было пройти такой долгий путь и в самом конце так вот запросто сгинуть! Ох, как я хорошо и затейливо им усмехнулся. И кто кого отымел в этот миг, ответить не решусь.

— Чему ты улыбаешься? — спросил один из членов комиссии, осознав кое-что. Это самое. — Смерть представляется тебе пустяком или ты надеешься ее избежать при помощи какой-нибудь хитрости?

— Я не улыбаюсь, уроды. Я в душе помираю от хохота. Мне следовало бы рыдать при одном воспоминании о том тяжелом труде, знаниях и энергии, потраченных на то, чтобы природа создала меня со всеми моими тараканами. Чтобы я мог добраться сюда, за двадцать шесть миллионов миль. И теперь мне суждено погибнуть из-за того, что в другом мире кому-то не понравились мои чудные американские гены? Мой непревзойденный калифорнийский акцент? Чувство юмора? Цвет глаз? Неприятие власти? Достоинство? Взгляды? Люди могут быть разными и должны быть такими. Вы — фиговые правители, если способны управлять лишь немыми, глухими, слепыми и окалеченными — тем совершенством, которое не пикнет и не усомнится в вашем праве учить его и карать. А попробуйте нормализовать отношения в обществе среди разных людей! Где надо действительно потрудиться, сводя миллионы цифр, отношений, характеров. Хрена вам выйдет. Хрена, говорю, слаще. Треснете. Потому я и говорю: вы — фуфло, а не правительство. Собрали стадо овец, а не свободное общество из свободных людей. Самый умный человек, которого я знал, господа, — индийский факир Чандж Каби, как его называли, мой гуру, — был страшен, как смертный грех. У него не было ни одного целого зуба во рту и ни одного волоса на голове. Но когда он открывал свой рот — перед тобой возникало сияние такого добра и такого понимания мира, что все остальное возле него представлялось как темная комната. Он бы не подошел вам по генам, оскорбил ваш эстетический вкус и горбом, и мозолями на коленях. А это не мешало ему освещать жизни тысяч людей, которые молились только о том, как бы его руку в своей подержать. А самая красивая женщина, которую я видел, от красоты которой останавливалось сердце и останавливается сейчас, хотя нас разделяют двадцать шесть миллионов миль, торговала своими детками на углу Бродвея и Восьмой улицы. Девочками десяти, двенадцати и пятнадцати лет. Так что, знаете, милые, внешность и гены — это дело такое, мутное. Природа обманчива, она обожает секреты. Вам понятно все? Если нет, тогда вы — такие же мертвецы, как те, с того берега. Только более подлые. Потому что скрываете скудность своих душ за научными выкладками. Давайте, убейте меня. Я хочу поглядеть, как это у вас получится…

— Двадцать шесть миллионов миль? — переспросил один из членов Комитета.

— Другой мир?! О чем ты говоришь? — изумился другой.

— Да, солнца мои. Карсон Нейпир не вашего поля ягодка. Он прибыл сюда, на ваш долбаный Амтор, совсем из другого мира, расположенного именно на таком расстоянии, — ответил я, испытывая болезненную усладу. Сезонная депрессия входила в свой полный разгар. Я наслаждался, объявляя давителям, кто они. Делал глазом. Пусть потом меня дожидались петля или яд, электрический стул или крюк. Большой каюк стоил дорого. Потому я им так радостно и отливал: — Из мира, который во многих отношениях развит гораздо больше, чем ваш, хотя полон такого же дерьма.

Члены Комитета переглянулись.

— Но это соответствует гипотезе, которую мы пытаемся доказать, — сказал один из них другому.

— Да что вы говорите! — умильно осклабился я. И ручки свои бронзовущие сплел чудным вензелем. Поди ж ты меня, завали. Это принцессе моей позволялось… Шлепком или коленкой. Но у нее были особые права на Карсона Нейпира. По душевному устремлению оного. А вам — хрен отломится. Не знаю как, но придушите — всех за собой утащу. Соображу на предмет методов. Не соскучитесь. — Гипотеза!

— Позвольте, — заметил другой, — если это действительно правда, я бы хотел услышать что-нибудь еще.

— Пошел к черту, — ласково отозвался я. — Хочу, чтобы меня казнили за мою неизвестную здесь группу крови. И именно сейчас. В окружении светил амторианской науки. Приступайте.

— У него действительно загадочная кровь. Формула совершенно неизвестная.

— Убивайте, сказал.

— Значит, ты утверждаешь, что кроме Амтора существует еще один мир? — поинтересовался кантум Шоган.

— Казните меня, казары дикие. Рубите, сказал, на куски. А потом поработайте пинцетом и мозгами. Во Вселенной существует огромное количество миров, — ответил я. — Ваш, мой и еще как минимум семь других миров кружатся вокруг колоссального шара, состоящего из горящего газа. Мы его называем Солнцем. Это светило вместе с различными мирами, или планетами, образует Солнечную систему. Безграничное пространство Вселенной заполнено несметным количеством других солнц. Многие из них являются центрами других систем, и никому не известно, сколько всего существует миров. Где мой палач? Он помыл руки? Я всегда ратую за стерильность и санитарию.

— То, что ты рассказал, — продолжил умник, совсем не реагируя на мои злые эскапады, просто не замечая их, — вынуждает нас признать ошибочность результатов нашего обследования. Мы исходили из того, что обладаем полным комплексом знаний. Но раз ты располагаешь такими важными данными, то твои наследственные пороки уже не представляют особого значения.

— Неужели? Теперь не замочите? — загоготал я в приступе истерики.

— Мы хотели бы задать тебе еще ряд вопросов относительно теории, которой ты придерживаешься. В связи с этим исполнение приговора пока откладывается. Окончательное заключение зависит от итогов нашей беседы. В том случае если эта теория покажется нам глубокой и