– Я признателен за то, что помнишь обо мне, – произнес он потом негромко. – И если ты мне понадобишься, я пошлю за тобой. Всего хорошего.

Чуть позже, когда родные обступили его и спросили, как прошла встреча, юный Джеймс Булл, чьи честные голубые глаза выражали лишь легкое замешательство, ответил:

– Я не уверен, но думаю, что вышло довольно неплохо.

Джеффри Дукету нравились и его господин Флеминг, и бакалейная торговля. Чосер убедил Булла отложить для мальчика скромную сумму, которую обещал тому выдать по завершении ученичества. «Тогда, – объяснил Чосер, – Флеминг либо возьмет тебя к себе, либо ты откроешь свое дело».

Совсем недавно старинная компания, торговавшая специями, слилась с группой оптовиков смешанного ассортимента, которые, благо оперировали крупными партиями, были известны как бакалейщики. Новая гильдия бакалейщиков была крупна и могущественна. Она соперничала с гильдиями рыботорговцев и торговцев шерстью и тканями за поставки в крупнейшие городские учреждения. Но из всех ее многочисленных членов лишь немногие были скромнее Джона Флеминга.

Он держал небольшую лавку на Уэст-Чипе близ Хани-лейн, хотя товар хранил на складе за «Джорджем». Каждое утро они с Дукетом покидали Саутуарк и пересекали Лондонский мост, толкая свою ярко расписанную ручную тележку. Когда же колокол Сент-Мэри ле Боу возвещал окончание торговли, они возвращались, и Дукет запирал их скромную выручку в надежный сундучок, который прятал под полом склада.

Дукету полюбился склад. Очень скоро он уже мог с закрытыми глазами открыть любой ящик или мешок и по запаху определить содержимое. Сладко пахло мускатным орехом, густо благоухала корица. Там были шафран и гвоздика, шалфей, розмарин, чеснок и чабрец. Хранились фундук и грецкий орех, каштаны в сезон; там была соль из соляных пластов восточного побережья, сухофрукты из Кента. И разумеется, мешочки с черным перцем, самым ценным бакалейным товаром.

– С самого Востока, через Венецию, – говаривал Флеминг. – Это золотая пыль бакалейщика, юный Джеффри Дукет. Чистейшее золото.

И взгляд его становился отрешенно-мечтательным.

Флеминг был дотошен. Он тщательнейшим образом взвешивал каждый товар на маленьких весах, которые держал на прилавке.

– Меня ни разу не забирали в Пай-Паудер-Корт, – хвалился он, имея в виду малый суд, где городские власти ежедневно разбирали жалобы на рыночных торговцев: у него не бывало недовеса больше чем на клов.[40]

Однажды вскоре после начала ученичества Дукета некоего малого признали виновным в продаже тухлой рыбы. Джеффри с хозяином смотрели, как его везли по Уэст-Чипу на лошади, за которой два бейлифа несли корзину с рыбой. В конце Полтри, напротив Корнхилла, стоял деревянный позорный столб. На шею тому человеку надели тяжелое ярмо, привязали к столбу и сожгли рыбу у него под носом, после чего оставили его стоять на час.

– Не так уж и страшно, – заметил Дукет.

Но Флеминг обратил к нему свое узкое печальное лицо и покачал головой.

– О позоре подумай, – сказал он и очень тихо добавил: – Я бы на его месте помер.

Вскоре Дукет открыл в своем хозяине еще одну особенность. Хотя у Флеминга не было своих книг и ему всяко пришлось бы продираться через латинские и французские слова, которыми все они писались, он околдовывался любой ученостью, выискивал знающих и лез из кожи, лишь бы втянуть их в беседу. «Время, проведенное с человеком ученым, не бывает потеряно зря», – заявлял он серьезно. А если упоминался крестный Дукета Чосер, то говорил неизменно: «Это выдающийся человек. Не упускай случая потолковать с ним».

«Джордж» был одним из многих постоялых дворов на главной улице Саутуарка, известной как Боро. Он находился на восточной стороне близ Табард-стрит. И хотя епископские бордели Бэнксайда были неподалеку, «Джордж», как и прочие гостиницы, являлся приличным домом. Здесь останавливались люди, прибывавшие в Лондон по делам, и паломники, что следовали старой кентской дорогой в Рочестер и Кентербери. За таверной скрывалась маленькая пивоварня. Над главным входом, как было заведено в большинстве гостиниц, торчал прочный семиметровый шест с веточкой плюща.[41]Внутри располагался большой зал для ночлега странников победнее; дворик окружали три этажа номеров для более состоятельных. По вечерам здесь всегда делалось людно и в зале устанавливали длинные столы.

«Джорджем» блистательно правила дама Барникель. По утрам ее можно было видеть бодро шагавшей из пивоварни, где она, как большинство трактирщиков, варила собственный эль. По вечерам дама садилась у стойки, где подавали эль и вино. За стойкой, но неизменно в пределах досягаемости, хранилась крепкая дубина для скандалистов. На прилавке же перед ней стояла огромная пивная кружка «Тоби» в форме олдермена. Пока мать правила бал, Эми обслуживала клиентов, но Флеминга дама Барникель не допускала ни до чего. «У него свое дело, у меня – свое», – объясняла она.

Однако самая радость заключалась для нее в варке пива. Иногда дама Барникель разрешала юному Дукету посмотреть. Купив на пристани солод – «это высушенный ячмень», – поясняла она, – хозяйка молола его в маленькой верхней комнате при пивоварне. Затем измельченный солод попадал в огромный чан, и дама Барникель заливала его доверху водой из большого медного котла. По готовности варево охлаждали в лотках, после чего переливали в другой чан.

И дальше, когда дама Барникель приносила деревянное ведро с дрожжами, начиналось настоящее чудо. «Мы называем это „Бог-наш-благ“», – объясняла она. Ибо дрожжи вызывали брожение, порождавшее пену и – вот оно, чудо! – новые дрожжи. «Как варим, так и пекарям продаем». И ученик часто видел, как дама Барникель, довольно бурча под нос, вдыхала насыщенный аромат пенного чана и помешивала ложкой дрожжи, приговаривая: «Манна небесная! Бог-наш-благ». О густом ячменном эле дамы Барникель ходила молва.

Что же касалось хозяйской дочки, ему нравилась эта тихая девочка, но в первые два года ученичества они редко общались. Он, в конце концов, был скромным учеником, а она – застенчивой девчушкой. В последний же год, коль скоро в жизнь ее вошел Карпентер и она обрела уверенность в себе, их отношения превратились в непринужденную дружбу, и все трое часто прогуливались до Клэпхема или Баттерси, а летом купались в реке. И если недавно Дукет подметил, что она недурна собой, то не слишком задумывался об этом.

В один прекрасный день, вскоре после завершения работы парламента, он отправился с Эми и Карпентером в Финсбери-Филдс – симпатичную полосу осушенной земли сразу за северной городской стеной, где лондонцы упражнялись в стрельбе из лука.

Хотя примитивное огнестрельное оружие уже появилось, английское вооружение по-прежнему составляли массивные длинные луки из лучшего тиса. Они-то и произвели столь ужасное опустошение при Креси и Пуатье. Лондон располагал солидным отрядом лучников, куда надеялся влиться и Карпентер. Поэтому Дукет с интересом смотрел, как тот занял позицию, сжимая лук в вытянутой руке и выпрямив спину, и с нетерпением ждал, когда Карпентер пошлет первую стрелу.