Мы с ним одновременно почувствовали, что ночь за окном сделалась плотной и беззвучной. Между нами возникло жутковатое единство, общая потребность в защите.

Он сказал:

— Говорят, будто опьянение любовью всегда приправлено уверенностью в ее исключительности. Но разве не была бы любовь еще больше достойна восхищения, если бы мы наделялись ею не с такой строгостью, если бы у нас оставалось хоть немного свободы?

— Мы не свободны, — ответил я. — Что мы свободны — одно из тех изначально-ложных воззрений, которые нам пытаются привить посредством воспитания. — Когда все дороги окутаны клочковатым туманом, легко вообразить, будто ты избрал правильный путь. От тебя остается скрытым, что только один этот путь и существовал. Время будущего — такой туман над дорогой, о существовании которой мы лишь догадываемся. И настоящее — тоже туман, потому что мы можем наблюдать одновременность фрагментов только в нашей ближайшей округе. Не исключено, что уже в соседней комнате принимаются решения, которые разрушат все то, что мы считаем правдоподобным. — Но почему вдруг ты выражаешь недовольство своею любовью? Она ведь так естественна, и она обращена к девушке, находящейся в самом привлекательном возрасте…

— Ничто не гарантирует длительности такой любви, — сказал он печально. — Мне было бы легче, если бы я знал, что это и не любовь вовсе, а нечто гораздо более простое: приятное занятие, которое можно прервать, снова к нему вернуться, снова прервать… Я уже чувствую тоску по другим приятным возможностям, по второй или третьей любви, по развертыванию любовного чувства, которое распространялось бы не столько в глубину, сколько вширь.

— Принимай себя таким, каков ты есть, — попытался я утешить его. — Вычеркни это претенциозное слово, «любовь» (уже потерявшее всякую ценность, ведь им так часто злоупотребляли), и замени каким-то другим, поскромнее.

— Что за глупости мы говорим! — воскликнул он. — Как если бы неполадки не возникали повсюду! Почему же именно наши чувства должны быть свободны от них? Мы ведь даже не знаем, чего хотим. Мы многое принимаем как нищие: дескать, один грош — это тоже кое-что{292}. Однако в сравнении с набитым кошельком какого-нибудь богача один грош — это именно что немного. — Я не люблю посылаемые судьбой испытания: считаю их таинствами, которые ни к чему не ведут. У меня слишком хорошее здоровье. Здоровые люди всегда принимают сторону чувственных радостей, слабые же — приверженцы любви. Черные и белые овцы… Я черная овца… и ты тоже.

Он разразился душераздирающим смехом: сплошным горловым клокотанием, которое лишь постепенно переросло в нормальные человеческие звуки. Но под конец этот смех неузнаваемо изменился: стал выражением подлинной радости. Аякс, видно, освободился от какого-то удивительного замешательства.

— Мы пригласим к себе на завтрашний вечер нашего дорогого Льена и не менее дорогого Зелмера, — сказал он.

— По какому поводу, Аякс? — спросил я.

— Я нуждаюсь в поддержке — в союзниках против тебя, — заявил он.

— Мы начинаем жить не по средствам, — заметил я.

— Будет самый простой ужин, какой только можно придумать, — сказал он, — а в завершение — вечерний пунш. Мне не придется делать закупки. — Он явно наслаждался тем, что опять занял главенствующее положение в доме. — Завтра я схожу на почту и приглашу их по телефону. А может, Льен встретится мне на проселочной дороге, как уже бывало не раз.

Наконец он позволил мне вернуться в постель.

* * *

Уже с раннего утра зарядил проливной дождь. Зимний холод подмешивается к каплям величиной с горошину. Унылое свечение — тьма, немного разбавленная светом, — стоит над ландшафтом. Узкая дорога, взбирающаяся на холм, теряется в туманной дымке и мраке. Сегодня один из тех дней, когда — в языческие эпохи — обитатели дома молились очагу, горящему в нем огню, теплу. Когда они благодарили стены за то, что те защищают их от ветра и сырости, — и восхваляли чудный стропильный корабль над их головами… Я тоже заговорил с печкой. (Лишь вопреки своему желанию — не разжимая губ.) Как же я люблю эти крепкие стены с глубокими оконными нишами, эти потолочные балки, полнящиеся таинственными шорохами, и ее саму: печку из черного чугуна и матово поблескивающих кафельных плиток! Она пожирает красивые березовые поленья. От них остается только серый пепел. Непрерывный аромат становится пряной приправой для воздуха, как если бы не эти мертвые стволы превращались в пламя, а чья-то живая жизнь дышала здесь рядом — или сама древесная кожа, кора, испускала многообещающе жаркие пары соблазна. Какие нищие духом постановили, что за непосредственное удовольствие, доставляемое огнем и домом, нужно благодарить далекое божество, которое уже не носит имя Огонь или Камень, но, пребывая над вещным миром, как ледяной молчаливый колосс, распределяет между нами переменчивые блага, таким образом наказывая нас или выражая особую милость, в соответствии со своими мудрыми решениями, по нашим понятиям неразумными и, значит, непостижимыми —? Почему вещи, непосредственно окружающие наше бытие, утратили ценность? Почему это чудовищное воплощение безучастности — Первоначало, Нулевой пункт в лямбда-конструкции египетских мыслителей{293} — было разбужено к персональной жизни, стало существом, чей облик подобен человеческому? — Какое зазнайство! И какая ошибка! Все двери Мироздания в результате захлопнулись. (Я слишком часто выражаю в своих записках недовольство по этому поводу: думаю, что такой антропоморфный бог только мешает мне жить.)

Я в конце концов заговорил с печкой, как поступает какая-нибудь русская крестьянка: «Печка, печка, погода испортилась. Ждать ли нам сегодня гостей?» —

Аяксу же сказал:

— Наверное, не имеет смысла приглашать сегодня Льена и Зелмера.

— Дождь не помешает мне прогуляться до почты, — ответил он. — Я прямо сейчас и пойду.

Пока Аякс отсутствовал, ветер усилился. Ветер дует с юго-востока. Началось непрерывное дробное стучание по окнам комнаты. Этот странный поток из воды и воздуха, восхищающий меня с детства, периодически набухает и опадает, уплотняется, отступает, делаясь более разреженным. — Я стоял у окна, совсем близко от мифологической сцены, в которой нимфы и дриады, пытаясь уберечь свою белую плоть — чтобы дождь не прибил ее, как дым, к земле и чтобы она не погибла в грязи, — прячутся под непромокаемыми брюхами подоспевших им на помощь кентавров. Лесные богини испуганно сидят на корточках под близким мохнатым небом, кичащимся страшной для них мужественностью. Одно нетерпеливое движение подкованного железом копыта могло бы нанести им смертельное увечье. Однако не происходит ничего такого, что могло бы нарушить гармонию этих теней.

Кажется, кожа моего лица собралась в неотчетливые складки — как у внимательного и исполненного ожиданий животного, которое не умеет смеяться. И все-таки, как иначе мог бы я назвать свое тогдашнее состояние, если не состоянием радости? Я ощущал себя наполненным, счастливо наполненным. И остаюсь таким до сих пор. Наполненным… чем? — Некоторые жестокие противоречия будто сами собой исчезли. Усталость, досада отступились от меня. Я получил действенный ответ на многие свои сомнения. Да, но какой? В конечном счете ощущаемая мною радость есть лишь ненадежный знак некоего чувства, некоего душевного порыва, некоей гармонии между телом и духом. Этот способ смотреть на мир существует как бы по ту сторону несправедливости, происходящей повсюду. С такими же основаниями я мог бы заплакать. Однако препятствия, связанные с возможной меланхолией, сейчас каким-то чудом устранены. — Я еще раз взглянул в окно: на странных дев, притаившихся, как под крышей, под возбужденными конскими брюхами. И потом отступил в глубь комнаты.