привело. Правда, оказавшись в Одессе, он, наконец, увидел настоящий портовый город и море, о которых только читал в любимых им романах Эдгара По, Стивенсона и Джозефа Конрада.

«Взволнованный зрелищем большого портового города, —

пишет Грин в своей незаконченной «Автобиографической повести», —

с его ослепительными знойными улицами, я торопился увидеть наконец море. Я вышел на Театральную площадь, обогнул театр и, пораженный, остановился. Внизу гремел полуденный порт. Дым, паруса, корабли, поезда, пароходы, мачты, синий рейд — все было' там и всего было сразу не пересмотреть. Морская, чуть туманная даль стояла стеной. Лишь через несколько минут мое зрение освоилось с перспективой».

Но удивительно беспомощным был этот высокий, худой и слабогрудый юноша с некрасивым лицом и мечтательными темными глазами.

На суда принимали его неохотно, а когда все же удавалось устроиться и пойти в плаванье, Грин становился мишенью для злых насмешек всей судовой команды и очень скоро «вылетал» с судна за неумение и строптивый характер.

Грина считали неудачником. Да и сам он относился с робостью и недоверием к своим попыткам упрочить и хотя бы немного благоустроить свою жизнь.

«Этот новый мир, —

писал Грин, вспоминая свою первую встречу с морем, —

не нуждался во мне. Я чувствовал себя стесненным, чужим здесь, как везде».

Нет надобности идти здесь по следам тягчайших жизненных испытаний, выпавших на долю будущего писателя.

Напомню лишь, что, не выдержав града неудач, обрушившихся на него в веселом южном городе — Одессе, Грин вернулся в Вятку без гроша в кармане. Вернулся к отцу-алкоголику, к той беспросветной, безрадостной действительности, от которой пытался спастись бегством.

В Вятке Грин был банщиком, служил писцом в какой-то канцелярии, писал в трактире прошения для неграмотных крестьян.

Все труднее становилось жить, необеспеченный, голодный завтрашний день, как подкованный сапог, все тяжелее давил на грудь одинокого и практически беспомощного юноши.

Потом он уехал в Баку, где жизнь была так отчаянно тяжела, что даже Вятка казалась Грину раем. Он жил там случайным, копеечным трудом, ночевал в пустых котлах на пристани, под старыми опрокинутыми лодками и просто под забором.

Пытался просить милостыню, но недобрые люди, угадывая за жалкой внешностью гордое его сердце, не замечали протянутой руки.

Редко встречал к себе Грин настоящее человеческое отношение, редко ощущал теплое и дружеское рукопожатие. Разве только тогда, когда работал в рыбачьей артели на острове около Баку.

«Надо отдать должное справедливости и вниманию этих людей, —

вспоминал Грин о своих товарищах-рыбаках. —

Они меня учили на каждом шагу, как и что делать, а Ежов, заметив, что ночью меня трясет лихорадка, дал мне свое хорошее байковое одеяло».

Побольше бы на пути Грина таких людей! Может быть, тогда душа писателя не сворачивалась бы в клубок от многообразных прикосновений жизни, иногда болезненных и грубых, иногда ласковых и бодрящих, как это, в порядке самозащиты, делает еж.

Но продолжим краткий рассказ о дальнейших скитаниях Грина. После Баку, так преждевременно состарившего Грина, опять Вятка, затем бродяжничество по диким уголкам Урала, в наивной надежде «найти много золота», и наконец — казарма пехотного полка в Пензе, из которого Грин дезертировал примерно спустя год, как раз в ту пору, когда он попытался сплести свою жизнь с революцией.

Вот тут-то и предстоит серьезно поговорить о том, почему Александр Грин избрал для себя узенькую тропку одиночки и пошел по ней в «никуда» в то время, как весь народ России пошел за большевиками, за Лениным по трудной, но бесконечно широкой дороге Октября.

Почему талантливый русский писатель Александр Степанович Грин, писавший что «никогда, ни при каких условиях я не оставлю, не покину моей родной земли, которую люблю верно и сильно», после 1917 года, когда вековечная мечта целого народа о свободной жизни, о счастливом завтрашнем дне для себя и для своих детей стала реальностью, почему он — Грин — отправился в Зурбаган и до самой своей смерти ходил по улицам Счастья и Бульварам Секретов иллюзорных своих городов?

Писатель Константин Паустовский, лично и близко знавший Грина, горячо любящий талант этого писателя, в одной из своих статей, посвященных Грину, объясняет это так:

«Пришла Великая Октябрьская социалистическая революция, снова перед Грином возник вопрос, с кем он — с жизнью или со своими мечтами. Грин остался верен своему внутреннему нереальному миру. Революция прошла мимо него, и Грин непосредственно на нее не отозвался. Грин не был враждебен революции, — наоборот, он искренне радовался ее приходу, но прекрасные дали нового будущего, вызванного к жизни революцией, были для него очень туманны, очень далеки, а Грин принадлежал к людям, страдающим вечным нетерпением».

И далее:

«Будущее казалось очень далеким, а Грин хотел его осязать сейчас, немедленно. Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов, шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых и веселых экспедициях в свободные моря, жить рядом с ними легкой и осмысленной жизнью. Действительность не могла дать этого Грину».

Мне думается, что мотивировка эта верна только частично. Нельзя забывать, что многие годы Александр Грин был связан с мелкобуржуазной партией эсеров, программа которой представляла лишь пародию на революционность.

Начитавшись эсеровской литературы, открыв нараспашку свою доверчивую душу мечтателя, он с головой ушел в подпольную революционную, как он думал тогда, работу, смело рискуя своей свободой и жизнью. Еще в 1903 году Грин был арестован и просидел в севастопольской