– Мы поедем на рассвете, – сказала она, – как только откроют ворота. В доме останется Тьерселен. Прикажи приготовить вещи…

– Перрина уже занимается этим.

– Нам нужны будут хорошие лошади и трое вооруженных слуг. Этого будет достаточно. В дороге мы будем останавливаться как можно реже. Вещей возьми немного. Если мне что-то потребуется, я пошлю за ними…

Голос Катрин был спокоен и ровен, ее указания точны. Напрасно Сара искала на ее лице следы волнения. Жизнь при дворе научила молодую женщину скрывать свои чувства, как бы ни были сильны бури, бушевавшие у нее в душе.

– А что… на сегодня? – спросила еще Сара.

– Придет герцог. Я скажу ему, что уезжаю. Накрой на стол и помоги мне одеться.

В комнате Катрин, напоминавшей ларец из светло-розового генуэзского бархата с массивными серебряными украшениями, уже находились Перрина и две другие служанки, укладывавшие сундуки. На большой кровати лежало, ожидая свою хозяйку, платье из белого атласа, расшитое мелким жемчугом. Филипп любил видеть Катрин в белом, и в те моменты, когда он бывал у нее, он не хотел, чтобы на ней были тяжелые придворные туалеты… Когда она принимала его, то надевала простые платья и распускала по плечам волосы.

Оставив женщин заниматься своим делом, она прошла в туалетную комнату, где уже была приготовлена ванна, и, быстро раздевшись, погрузилась в воду. Догадываясь, что ей надо будет успокоить нервы, Сара бросила в воду горсть лепестков вербены. Катрин на мгновение забылась в теплой воде, стараясь не думать о больном ребенке. Она чувствовала усталость, но голова оставалась ясной. Не странно ли, что в тот день, когда она узнала о разлуке с Филиппом, ей надо уезжать? Как будто судьба подавала ей знак. Пора было расставаться. Она останется на некоторое время в Шатовиллене, чтобы затем решить, куда направиться…

Выйдя из воды, она позволила Саре закутать себя в тонкую белую простыню, специально нагретую у огня, и энергично растереть. Но когда цыганка принесла ей ларец с редкими благовониями, которыми она обычно умащивала ее, Катрин ее остановила:

– Нет, только не сегодня. У меня болит голова.

Сара не стала настаивать, а взгляд ее на мгновение задержался на молодой женщине, сбросившей простыню.

– Одень меня, – просто сказала она.

Пока Сара ходила за ее платьем, Катрин стояла перед зеркалом, но даже не взглянула на свое тело. Вот уже какое-то время вид своего красивого тела не приносил ей той радости, которую она испытывала раньше. Желание, которое оно всегда вызывало у Филиппа, говорило ей, что она была хороша как никогда. Материнство сделало ее тело более зрелым, уничтожив остатки детской угловатости. Талия ее, которую Филипп мог обхватить ладонями, оставалась столь же тонкой, но бедра расширились, а грудь налилась, продолжая необыкновенно чистую линию плеч. Золотистая кожа была шелковистой, вся она была гибкой и упругой, и Катрин знала свою власть над самым могущественным человеком Запада. В ее объятиях Филипп оставался все тем же бешеным любовником, как в первые дни… но все это стало вдруг для Катрин безразличным.

Не говоря ни слова, Сара накинула ей через голову платье, так что атлас скользнул по ее обнаженному телу и окутал его широкими складками. Холод шелка вызвал у Катрин дрожь. Она так побледнела, что Сара вдруг прошептала:

– Хочешь, я пошлю во дворец и сообщу, что ты больна?

– Бесполезно. Надо, чтобы сегодня вечером я увиделась с ним. Да уж и поздно. Вот он!

И действительно, за дверью послышались шаги, потом мужской голос обратился к служанкам, находившимся в комнате. Дверь в ванную комнату открылась, и Филипп с порога прокричал:

– Исчезните, Сара!.. Я хочу обнять ее! Три дня без тебя… Три дня я выслушивал жалобы эшевенов Брюсселя. Целая вечность!

Сара, сделав короткий реверанс, вышла, а герцог подошел к Катрин, обнял ее и начал целовать.

– Сердце мое… жизнь моя… моя королева… моя фея с золотыми волосами… любовь моя, – шептал он как молитву, а губы его покрывали поцелуями ее глаза, губы, грудь, широко открытую большим декольте ее платья. – Каждый раз, как я вижу тебя, ты кажешься мне все прекрасней… такой прекрасной, что сердце мое порой сжимается от боли.

Почти задыхаясь, Катрин билась в его руках, ласкавших ее. Он казался веселым и влюбленным больше, чем всегда. Он пытался снять ее платье, но она слегка оттолкнула его.

– Нет, Филипп, не сейчас.

– О, почему же? Я так спешил к тебе, любовь моя, что ты должна простить мне мое нетерпение. Ты ведь знаешь, какое пламя ты разжигаешь в моей крови, и не должна сердиться… Катрин… моя ласковая Катрин, ты впервые отталкиваешь меня. Ты больна? Мне кажется, ты очень бледна…

Он отодвинул ее от себя, чтобы лучше рассмотреть, потом взволнованно снова прижал ее к своей груди, сжав ладонями ее тонкое лицо и заглядывая в него. Две слезинки внезапно покатились по щекам Катрин. Она закрыла глаза.

– Ты плачешь? – в испуге вскричал Филипп. – Но что случилось? Любимая, сердце мое… я никогда не видел тебя плачущей.

Он был так встревожен, что сам чуть не плакал. Его тонкие губы дрожали возле ее виска.

– Мне надо уехать, – прошептала она. – Эрменгарда вызывает меня… Заболел ребенок…

– Серьезно?

– Я не знаю, но… наверно! Эрменгарда не звала бы меня из-за простого недомогания. Я вдруг испугалась, Филипп… Время нашего счастья прошло.

Он ласково баюкал ее на руках, потом понес к кровати и усадил, а сам опустился на колени у ее ног на полу, покрытом толстым персидским ковром.

– Не говори глупостей, – сказал он, беря обе руки молодой женщины в свои. – Ребенок болен, но он не умирает. Ты же знаешь, что Эрменгарда ухаживает за ним, как за своим. Я понимаю твое беспокойство, но мне жаль тебя отпускать. Когда ты едешь?

– На рассвете…

– Хорошо, договорились. Эскорт будет у твоего дома еще раньше. Да-да, я настаиваю… Путь длинный, а дороги становятся все более опасными. Иначе я буду волноваться. Но… Прошу тебя, не расставайся со мной надолго. Я буду считать дни…

Катрин отвернулась, попробовала освободить свои руки, но Филипп их крепко держал.

– Может быть, я пробуду в Бургундии дольше, чем ты думаешь. Может быть, я больше не вернусь во Фландрию, – проговорила она медленно.

– Как? Но почему?

Она нагнулась и обхватила ладонями его худое лицо с тонкими благородными чертами.

– Филипп, – проговорила она тихо, – пришло время быть откровенными. Тебе надо жениться… и ты сделаешь это. Ну же!.. Успокойся! Я знаю, что ты посылаешь ван Эйка в Португалию, но не он мне сказал об этом. Я не сержусь на тебя, ты должен дать наследника своим подданным. А я… предпочту уйти. Я не хочу после всего, что было, жить тайной жизнью, я не хочу тайной любви. Мы любили друг друга открыто, я не выдержу тайных встреч…