Соскользнув с лошади у ступеней, ведущих в дом, молодая женщина не могла отвести глаз от этого черного силуэта, который медленно двигался ей навстречу. Когда-то полная фигура Эрменгарды теперь утонула в слишком широком для нее черном бархатном платье. У нее было бледное лицо с набухшими веками и совершенно седые волосы… Катрин бросилась к своей подруге, схватила ее за плечи в ужасе от того, что она увидела, и особенно от того, о чем она начала догадываться.

– Эрменгарда! Боже мой!.. Что случилось? Филипп?

Глухо застонав, старая дама бросилась в объятия Катрин и зарыдала. Отчаяние этой женщины оглушило Катрин, и она поняла, что ее худшие предположения подтвердились.

– Ах! – вскричала она. – Он…

Она не закончила. Слишком страшное слово застряло у нее в горле. Эрменгарда только утвердительно кивнула в ответ. Сара и солдаты, остановившиеся у крыльца, удрученно смотрели, как они рыдали, обняв друг друга. Судорожные рыдания молодой женщины разрывали им сердце. Сара, застывшая было в ужасе от происходящего, соскользнула с коня и поспешила к ним. Потом, обняв за плечи, она увела их в дом.

– Идемте… Не надо стоять здесь. Холодно и сыро на дворе…

Глубокая тишина царила в замке. Одетые в черное, слуги скользили как тени, боясь поднять голову. С тех пор как накануне маленький Филипп окончил свою земную жизнь, горе Эрменгарды наполнило замок унынием и страхом. Уже утром капеллан с трудом оторвал графиню от кроватки ребенка, чтобы приготовить все к похоронам… Эта бесконечная боль подруги вызывала у Катрин некий стыд. Молодая женщина, оглушенная этой новостью, оцепенела. Ей казалось, что она оказалась в толстом слое ваты, и собственная боль не доходила до ее сознания.

– Как это случилось? – спросила она бесцветным голосом, который сама не узнала.

Эрменгарда, которую Сара усадила в кресло, подняла на нее свои красные, опухшие от слез глаза.

– Лихорадка… – прошептала она. – В деревне крестьяне начали умирать, напившись воды из отравленного источника. Ребенок, возвращаясь с прогулки, захотел пить и попросил мельника дать ему воды… На другой день у него начался жар и бред. Вот тогда я и отправила к вам гонца. Местный лекарь делал все, что мог… а я даже не смогла повесить мельника… – добавила Эрменгарда с таким диким выражением лица, что Катрин вздрогнула… – Он умер со всей своей семьей этим же вечером от дурной воды… Простите ли вы меня когда-нибудь?.. Вы доверили его мне… а он умер… умер… мой маленький Филипп, такой красивый…

Графиня обхватила свою голову дрожащими руками и начала рыдать в таком отчаянии, что Катрин обняла старую даму за плечи.

– Эрменгарда!.. Умоляю вас, перестаньте мучить себя! Вам не в чем себя упрекнуть!.. Вы были для него лучшей матерью, гораздо лучшей, чем я! Да-да, лучше меня!..

Слезы снова выступили у нее на глазах. Она тоже зарыдала, когда в комнату на цыпочках вошел капеллан и доложил, что все готово, что ребенок лежит в часовне. Старая графиня подскочила как на пружинах и схватила за руку Катрин.

– Идем!.. – сказала она. – Идем к нему…

Вместе с Катрин и Сарой она большими шагами пересекла гостиную и поднялась по винтовой лестнице. Затем они прошли по широкой и короткой галерее со сводчатым потолком и витражами, на которых был изображен герб Шатовиллена. В глубине галереи находилась сводчатая дверь, ведущая в часовню. Вид ее заставил Катрин вскрикнуть. Храм был небольшой: сводчатый неф покоился на мощных романских колоннах из серого камня. В центре находился помост, обтянутый черным бархатом с золотом. На нем покоился мальчик в парадном костюмчике из синего бархата. У ног его было изображение герба его матери и геральдики герцога Бургундии, перечеркнутой красной полосой[8]. Четыре воина в блестящих латах стояли по углам смертного ложа, застыв как статуи. Целый лес желтых восковых свечей придавал маленькой часовне торжественный вид. Старые стены были задрапированы полотнищами черного бархата и знаменами.

Вся эта пышность поразила Катрин, и она обернулась к своей подруге. Эрменгарда вдруг покраснела и гордо вскинула голову.

– В этот скорбный час главное – это королевская кровь! – проговорила она хрипло.

Ничего больше не сказав, Катрин подошла к ложу ребенка и опустилась на колени. Она едва решалась поднять глаза на маленького покойника, обнаружив вдруг его поразительное сходство с отцом. Она не видела его уже два года и с трудом узнавала. Он казался таким большим, застыв в вечной неподвижности, с руками, сложенными на груди! Гордые черты и белокурые, коротко подстриженные волосы были такими же, как и у Филиппа. Это был его сын, и к горю Катрин прибавилось какое-то чувство ревности. Ей казалось, что маленький Филипп нарочно отвернулся от матери, оторвался от нее… Страшные сожаления разрывали сердце… Какое безумие было оставить его одного, лишить его материнской ласки! И вот теперь смерть навеки унесла его. Она горько упрекала себя за свое равнодушие к сыну. Родственная связь разорвалась, причиняя ей ужасную боль. Ей хотелось взять на руки это маленькое тельце, согреть его своим теплом. Она сейчас отдала бы жизнь, лишь бы маленький Филипп открыл глаза и улыбнулся ей. Но он улыбнулся в последний раз Эрменгарде, а не ей…

Согнувшись под тяжестью своего горя, которое она все более осознавала, Катрин закрыла лицо руками и долго плакала у ног своего мертвого сына. Лежа на своем скорбном пышном ложе, мальчик уже находился в другом мире.

Всю следующую ночь, забыв об усталости, Катрин провела в молитвах в часовне. Ни увещевания Сары и Эрменгарды, ни советы капеллана не могли оторвать ее от ребенка.

– Я хочу быть рядом с ним так долго, как только можно! – отвечала она. – Мне жаль тех лет, что я была далеко от него!..

Понимая, что творится в душе Катрин, Эрменгарда больше не настаивала. Она тоже молилась всю ночь. На другой день прошли пышные похороны. Вся деревня была в трауре. После того как камень закрыл вход в склеп сеньоров Шатовилленов над маленьким телом внебрачного сына герцога, Катрин и Эрменгарда остались одни… две женщины в трауре, разделившие одно горе. Они молча, отказавшись от ужина, удалились в комнату графини. Сидя в высоких креслах из резного дуба, они, не говоря ни слова, смотрели на огонь в камине, как мать и дочь, объединенные одним горем, боясь, нарушив молчание, причинить боль другой… Первой опомнилась Эрменгарда. Она повернула голову и спросила:

– И что теперь?

Эти слова разрушили стену молчания, и Катрин вдруг встала и, застонав, бросилась к ногам своей старой подруги, зарыв свое лицо в складки ее черного платья и сжимая ее судорожными руками.

– У меня больше ничего не осталось, Эрменгарда! – рыдала она. – Ни мужа, ни ребенка, ни любви!.. Только вы! Оставьте меня у себя, позвольте мне быть с вами. У меня в жизни больше ничего нет… ничего. Отныне я хочу находиться возле могилы моего сына. Позвольте мне остаться…

Эрменгарда сняла с нее высокий траурный головной убор и начала ласково гладить белокурые волосы плачущей молодой женщины. Легкая нежная улыбка слегка разгладила ее опечаленное лицо.