Настало время отъезда. Минута прощания была ужасна. Наша скорбь, незаученная и непритворная, и в самом деле граничила с безумием. Эльвира в особенности была в ужасном состоянии, опасались за её здоровье. Мои страдания были не меньшими, но я переносил их храбрее, тем более, что развлечения странствия их сильно смягчали. Многим я также был обязан моему ментору, который совсем не напоминал педанта, извлеченного из школьной пыли, но, напротив, служил прежде в войсках и некоторое время даже провел при дворе короля. Его звали Диего Сантес, и он был близким родственником театинца, носившего ту же фамилию. Человек этот, столь же быстрый, как и превосходно знающий светские обычаи, старался тысячами способов направить мою душу на стезю большей откровенности, но склонность к иллюзиям уже слишком глубоко укоренилась во мне.

Мы прибыли в Рим и тотчас же отправились к монсиньору Рикарди, аудитору роты;[243] человек этот пользовался значительным влиянием; к нему чрезвычайно благоволили отцы-иезуиты, которые в те времена задавали тон на берегах Тибра. Монсиньор Рикарди, истинный князь церкви, мужчина гордого и надменного вида, с большим бриллиантовым крестом на груди, принял нас весьма любезно и сказал, что знает причину, по которой мы приехали в Рим; а затем прибавил, что дело наше требует тайны и что мы не должны слишком много бывать на людях.

— Однако, — присовокупил он, — вы поступите правильно, если часто будете приходить ко мне. Интерес, который я буду к вам проявлять, обратит на вас всеобщее внимание, а то, что вы будете избегать светских развлечений, покажет всем вашу скромность, что поможет вам предстать в благоприятном свете. Я же тем временем выясню отношение Святой Коллегии[244] к вашему делу.

Мы последовали совету монсиньора Рикарди. С утра я осматривал римские древности, вечера же проводил на вилле, принадлежавшей почтенному Рикарди; вилла эта находилась неподалеку от палаццо Барберини.[245] Принимала гостей маркиза Падули. Это была молодая вдова, которая жила у Рикарди, ибо не имела более близких родственников. Так, по крайней мере, говорили люди, истинной же правды никто не знал, так как Рикарди был родом из Генуи, а пресловутый маркиз Падули безвременно скончался, находясь на дипломатической службе за пределами Италии.

Молодая вдова обладала всеми качествами, какие необходимы для того, чтобы сделать пребывание в её доме как можно более приятным для гостей. С обаятельной, необыкновенно располагающей внешностью она сочетала учтивость по отношению ко всем, учтивость, сдержанную и преисполненную достоинства. Однако мне показалось, что она поглядывает на меня с большей приязнью, чем на других гостей, и проявляет ко мне известную склонность, которая выдавала себя постоянно, но в мелочах, совершенно не заметных для остального общества. Я постиг эти тайные чувства, описанием которых переполнены все романы, и жалел маркизу Падули за то, что предметом её пылкой страсти стал человек, который никоим образом не мог ответить ей взаимностью. Несмотря на это, я охотно вступал в разговор с маркизой и беседовал с ней о любимом моём предмете, то есть о любви, о разных способах любить, о различии между чувством и страстью, между постоянством и верностью. Когда я разрешал эти важные проблемы с хорошенькой итальянкой, мне и в голову не приходило, чтобы я мог каким бы то ни было образом нарушить верность Эльвире. Письма, посылаемые мною в Бургос, по-прежнему отличались все тем же пылом.

Однажды я отправился на виллу без моего ментора. Не застав Рикарди, я пошел в сад и забрел в грот, заросший густыми кустами жасмина и акации. Я застал там маркизу, погруженную в глубокое раздумье, из коего её вывел шум, который я произвел, входя. Живое удивление, какое я прочел на её лице, дало мне понять, что я был единственным предметом её мечтаний. В глазах её застыл испуг, казалось, она ищет спасения от опасности. Однако она пришла в себя, усадила меня рядом с собой и начала разговор обычным в Италии вопросом: Lei a girato questa raattina? — Гуляли ли вы нынче утром?

Я отвечал, что был на Корсо, где видел множество прекрасных женщин, красивейшей среди которых была маркиза Липари.

— Значит, сеньор, ты не знаешь более красивой? — спросила моя собеседница.

— Прости, сударыня, — ответил я, — я знаю в Испании одну молодую особу, гораздо более прекрасную.

Ответ этот был чем-то неприятен маркизе, ибо она вновь погрузилась в раздумье, опустила прекрасные свои глаза и с грустью стала глядеть в землю. Чтобы отвлечь её, я завел обычный разговор о любовных чувствах; тогда она подняла на меня изнемогающий взор и сказала:

— Испытал ли ты когда-нибудь те чувства, которые ты так великолепно описываешь?

— Без сомнения, — воскликнул я, — и даже во сто крат более живые, во сто крат более нежные — и это именно к особе, о необыкновенной красоте которой я уже говорил вам.

Едва я досказал эти слова, как лицо графини покрылось смертельной бледностью; она упала, как будто без чувств. Никогда прежде не случалось мне видеть женщин в подобном состоянии, и я сам не знал, как быть; к счастью, я заметил двух служанок на противоположном конце сада, подбежал к ним и послал их в грот, чтобы они спасли свою хозяйку.

Затем я вышел из сада, размышляя о том, что со мной произошло, более всего дивясь могуществу любви и тому, что одна-единственная искорка, запав в сердце, способна произвести в нём неописуемые опустошения. Мне было жаль маркизу, я упрекал себя, что стал причиной её страданий, однако я не представлял себе, чтобы я ради этой итальянки или ради другой женщины на свете мог бы позабыть Эльвиру.

На следующий день я отправился на виллу, но меня не приняли. Госпожа Падули очень страдала; а в Риме только и было разговоров, что о её болезни, опасались даже за её жизнь, я же вновь терзался мыслью, что стал невольной причиной её несчастья.

На пятый день после этого происшествия ко мне вошла молодая девушка, закутанная в мантилью, которая закрывала всё её лицо. Незнакомка сказала мне таинственным тоном:

— Сеньор чужестранец, некая умирающая дама непременно жаждет тебя видеть; следуй за мной.

Я догадался, что речь идет о госпоже Падули, но не посмел противиться желаниям умирающей. Экипаж дожидался меня в конце улицы, мы сели в него и приехали на виллу.

Через потайную калитку мы проникли в сад, вступили в какую-то темную аллею, а оттуда сперва длинным темным коридором, а потом через анфиладу столь же темных комнат дошли до спальни маркизы. Госпожа Падули лежала в постели, она протянула мне белоснежную руку, взглянула на меня глазами, полными слез, и трепещущим голосом произнесла несколько слов, которых я сперва даже не мог расслышать. Я взглянул на неё. До чего же к лицу ей была эта бледность! Тайная мука искажала её черты; на устах, однако, блуждала ангельская улыбка. Та самая женщина, которая несколько дней тому назад казалась такой здоровой и веселой, теперь была на краю могилы и именно я был тем негодяем, который скосил этот цветок в самом его расцвете; я должен был низвергнуть в пропасть такое великое множество прелестей! При этой мысли ледяные тиски сдавили мне сердце, неизъяснимая скорбь охватила меня; я подумал, что, быть может, смогу несколькими словами спасти её жизнь, а посему упал перед ней на колени и прижал её руку к моим устам.