Валера сидел в тюряге, как и большинство деревенских мужиков. Ладно бы они действительно были неисправимыми разбойниками вроде чеченцев. Нет. Их сажали по малейшему поводу, да и сейчас сажают. Целые поколения молодых ребят прошли через тюрьмы из-за разбитой витрины или расквашенного носа, украденной бутылки или просто из-за неумения подпустить «всепонимающей» наглости при общении с «ментами», которые отыгрываются на своих, испытывая каждодневное унижение от начальства и зная преотлично, что серьезные преступления никто толком не раскрывает – и опасно, и ведут куда-то в леденящую верхотуру.

Они прекрасно знают: тот расстрелял из автомата русских солдат или переправил тонну анаши, тот продал списанное оружие, тот открыто строит особняк на ворованные деньга, – солидные, серьезные люди, при власти или под прикрытием власти. А с этого чего взять, шмыгающего гражданина бывшей Империи? «А ну, дых ни!» – и он уже скукожился, трепещет, его можно тепленького брать в КПЗ, вымогать у него деньги, избить зверски. Будет выпендриваться, – посадить, приплюсовав «сопротивление». И никто за него, горемычного, не заступится, никакие Сергей-адамычи. И кто задумается, что у парня сломана жизнь, что он мог бы завести семью, воспитывать детей, почувствовать себя человеком?

Не надо семьи! Не надо детей! Не надо «человеков»! Нужно быдло, которое позволяло бы себя доить до беспредела, – вот что, чувствует «мент» шестым чувством, нужно начальству вплоть до самого-самого. И выполняет эту хоть и прозрачную, но негласную установку.

У меня уже была навалена куча гравия, о которой договаривались, и я с тоской подумал, что Валера движется за бутылью. Это означало бы, что он снова входит в запой. Сейчас начало августа, и он только-только вышел из рекордного – с 1 января. У него именно так: месяцами пьет, месяцами – ни граммулечки. Копит бутылки, потому что сам, когда трезвый – нарасхват со своими умелыми руками о всех коротких сильных пальцах.

Его «берет обратно» Дуся – его женщина, уже почти пожилая, но исполненная жизнелюбия. Когда Валера уже почти помирает от запоя, она выставляет его, и он уходит на другой конец деревни «к маме» – тяжелой даме без возраста и чувства меры в том же пьянстве.

– Что, Валер, за пузырем?

– Что ты! Я ж завязал уж пять дней как. Я по-благородному. Летчик приехал. Ему помочь бы…

Юрий Петрович, бывший летчик-испытатель, как и все мы, приезжие, числился дачником, хотя жил в деревне круглый год. Но вот уже два месяца, как его не было. После «микрохирургии» Федорова начал слепнуть, и страшно переживал. Не радовали ни два удалых взрослых сына, которые регулярно наведывались к родителям, ни жена, хотя в ней жизненной силы на пятерых. Несмотря на относительно небольшой возраст, Римма Васильевна считалась официально ветераном войны. Девятилетняя, она ездила с агитбригадой по тыловым госпиталям и пела-танцевала всю войну…

А не приезжали они потому, что умирала 90-летняя мать Юрия Петровича. И вот схоронили, и приехали.

– Давай летчику траву повыкосим! – предложил Валера. – Ты с пацанами своими, а я крышу подправлю!

– Пошли, тимуровец ты наш!

Я взял косу и серп для старшего – младшему хватит и лопухов, – и мы пошли.

Юрий Петрович вышел в черных очках, долго отнекивался. Римма Васильевна махала руками, дала ребятам по апельсину. Им не хотелось казаться ослабевшими. Но я настоял под предлогом потребностей воспитания. Пока суть да дело – Валера уже оказался на крыше и уже что-то приколачивал, что узрел тверезым взглядом аж с улицы. А там уже появились комментаторы:

– Валер, у тебя дырина в штанах! Смотри, что вывалится!

– А я загораю. Частями, – отвечал Валера, и видно было, как он гордится своим нахлынувшим благородством. Это было торжество окончания запоя. За тот час, что мы трудились, мимо прошла вся деревня. Только довольная Дуся лишь разок выглянула из-за кустов – благо дом-то ее был рядом.

Все это время Юрий Петрович как мог помогал чистить изрядно заросший участок. А потом завел к себе, к большущей сумке с болтами-гайками и прочими железками:

– Ройся. Мне все это больше не понадобится!

Уходили – он уже уселся к телевизору. Он смотрел его больше, чем при полном зрении, напряженно ожидая чуда. В памяти вживе виделись небесные пропасти и горы, волнистые равнины и предкосмическая синева. Но и фигуры на экране приходилось, как и в жизни, узнавать по голосу. Только на экране все были какие-то враждебные, по меньшей мере не родные.

Размеренные жаркие дни этого лета разнообразились гостями и грибами.

Время от времени наведывался Писатель, любитель глубокомысленных бесед с участием «столичных штучек», не хотевший поверить в то, что эти «штучки» утратили свой самоварный блеск и уже далеко не те, что были когда-то.

– Понимаю! – восклицал Писатель, упорно обращаясь к Тапочке. – Хочется отвлечься. Но ведь вы с вашим опытом, образованием, внимательным взглядом, – вы столько можете подметить в людях, вывернуть наизнанку внутренний мир современного человека, запутавшегося, подверженного бесовщине, можете помочь ему тем самым в себе разобраться!

– А мне больше не интересен внутренний мир современника! – обыкновенно отвечал Тапочка, отпивая пивка и затягиваясь. – И потом, если человек спивается как свинья и решает сдохнуть под забором, как собака – я не стану его вытаскивать. Это его демократический выбор. Впрочем, как же я не тружусь?…

– Да, конечно, ваши картины, гобелены, столько творческой мысли, и густой!

– Но я имею в виду…

– Баню? Не все сразу. Пока я отделываю стенки в комнатах. И потом, шкафчик надо закончить…

– Вы вот шутите, – грустно усмехнулся Писатель. – А словом?…

– Как же-с, и словом. Вы вот как-то сказали, что пишите «СССР» – Собрание сочинений «Схарчили Родину»?

– Вы запомнили? Это так, наметки…

– А я тоже пишу «СССР». «Символический Словарь Современной Реальности».

– Серьезно? А образчик зачитать можете?

– Рыться неохота. Я по памяти. На «Д» – «демократия». – Тапочка на миг прищурился, якобы вспоминая. – Гнусный балаган, устраиваемый шулерами за счет массы, отвлекаемой от нормального образа мысли, в частности, писателями. Массы, чьи самые низменные инстинкты в данных условиях легко находят выход.

– А что? Ничего-о. А «Солженицын» у вас есть?

– Рыжий плут, црушный мессия, балабол с манией величия, – отбарабанил Тапочка с выражением знаменосца на круглом лице.

– А «СНГ» – страна, поделенная на криминальные зоны влияния с условными обозначениями «РФ», «Украина», «Казахстан», и так далее. Или «Государство» – жадная стриптизерша, знающая, что уже больна неизлечимым сифилисом… В таком духе, в общем.

– А что, – обращаясь к окрестностям, праведно говорил Писатель, – все так. А «Ельцин» есть?

– «Ельцин»? Бывший человек…

Писатель был страшно доволен подобными беседами. А Тапочка хорошо знал, что всегда желательно говорить то, что человек хочет услышать. Более того – иное просто бессмысленно.