С Сергеем нас многое связывало: его фамилия начиналась на «Ж», моя – на «Д». Вместе мы одно время составляли издательство, естественно называвшееся «ЖиД». Вдумчивый читатель «разлива» 80-х– 90-х годов XX века в России, надеюсь, так или иначе не останется равнодушным, вспоминая ту печатную продукцию, которую мы успели настрогать за годы самого смутного изо всех времен отечественной истории…

– Что озабочены? – как всегда, с улыбкой интересовался маленький крепыш, похожий манерами на лорда, типографщик Василь Васильевич.

– Деньги считаю.

– Считайте не деньги, а дни, – их больше.

Только что в железные ворота, которые «нельзя открывать», въехал джип с нашим самоотверженным другом за рулем. Крепыш-начальник типографского цеха следил за погрузкой увесистых пачек с очередным номером журнала «Атака», тогда нигде не зарегистрированного и не признававшего никаких регистраций у фашистского антирусского государства.

Жулебин, как закоренелый антифашист, отколупнул одну пачку, обнюхал, чуть ли не попробовал на язык. Шел 777-й номер. Или десятый по счету. С самого начала нумерация шла по доброй памяти портвейнам эпохи застоя. Когда вдруг «компетентные» органы интересовались, куда девались предыдущие номера, им отвечали, что «все закуплено иностранцами за валюту», или – для налоговой инспекции – розданы в электричках» «за бесплатно».

Все проходило чинно, по-джентльменски. Самоотверженный друг прихватил для своей дачи каких-то железяк, лежавших в мусорной куче и стоивших в коммерческих магазинах каких-то денег, и мы выехали на освещенные фальшивым светом демократии улицы Москвы.

Типографщики всегда оставались довольны, причем, кажется, не столько «левым» деньгам, то есть тем, не запланированным родной властью заработком, который позволяет выжить, что в ее, власти, планы никак не входит. Типографщиков возвышала в собственных глазах причастность к нормальному делу: они все, что печатали, читали. Это все разительно отличалось от всего игриво-демократического, выхолощенного, лукавого, грязного и продажного. И они понимали, что это – не игра в конспирацию, а сама конспирация. Что они помогают не просто живчикам, желающим заработать – доходы были мизерные, все едва окупалось – а резидентам, самими собою засланным в центр оккупированной врагами столицы, резидентам лучшей в мире – царской – разведки, людям, не могущим ничего не делать во имя свержения самого страшного ига, под которое когда-либо попадала Россия. Возможно, последнего…

В разгар перестройки ядовитые перья писали, что «Молодая гвардия» – оплот мракобесов-сталинистов-фашистов-недоумков. Во всяком случае, старых пердунов. И нам было приятно встречаться с читателями редколлегией, в которую входили 30-летние Саша Фоменко, Игорь Жеглов, Женя Юшин, 40-летние Юрий Сергеев и Сергей Алексеев, на счету которых было уже по нескольку романов.

Я был готов к тому, что уйду из «Молодой гвардии» только если она утонет, и если смогу. В литературных кругах имя Вячеслава Горбачева гремело не меньше, чем имя его однофамильца в обществе. На самой заре всеобщих иллюзий он выпустил статью «Горбачев против Горбачева», в которой расписал многое неизбежное, что тогда казалось многим дурной фантазией. И это был мой непосредственный начальник. Самому классику – Анатолию Иванову – удалось главное, может быть, невольно: он собрал мощный коллектив единомышленников, где все, вплоть до машинисток и заведующей редакцией, с азартом работали против ненавистной власти.

Хотя за все время у меня в журнале вышла лишь одна собственная работа, это никак не портило настроения. Номера казались снарядами во вражескую крепость, хотя и приходилось мириться с некоторыми примесями вульгарной «советчины». Многое компенсировали письма, в которых читался праведный гнев и страстная надежда.

Горбачев был душой журнала. К его чести будь сказано, что он практически единственный из чиновно-писательской братии патриотического лагеря был настолько гибок и профессионален, что с рас простертыми объятиями принимал любой талант, даже не укладывавшийся в концепции патриотической «тусовки».

Он первым понял, что выступления патриотических «генералов» несколько буксуют, проскальзывают – в сознании, что наметился кризис жанра, завертелась карусель повторов. Идейная недостаточность.

Когда Куняев сиял от счастья, что печатает «Красное колесо», ему ненавязчиво указывали на то, что Солженицына сейчас издадут разве что не на туалетной бумаге. Так и случилось с «Как нам обустроить Россию» – «Комсомолка» и «Литературка» хрястнули этот параноидальный опус грандиозными тиражами. Эта демонстрация лояльности к «грядущим переменам», видимо, и стала одной из причин торжественного возвращения «Нового Толстого»…

В течение многих лет до этого взрыва кипучей деятельности мы плыли по жизни из разных точек до места пересечения, лишь изредка поворачиваясь, чтобы не застудить «низы» ледяным течением и не перегреть «верхи» под лучами любимого светила.

В начале 80-х, когда музыкальное подполье содрогалось от злобно-веселых и площадно-мудрых проектов группы под водительством Жулебина, я только что окончил факультет журналистики и пылко начинал карьеру международника, сразу же от нее отказавшись.

Гладкие, с иголочки одетые старшие коллеги вызывали чувство классовой гадливости. Они казались взращенными на гидропонике, манекенами. Они с ледяным равнодушием относились к тому, что было для меня дорого, и, подобно заведенным манекенам, строчили умноподобные статьи, призванные окультурить мычание кремлевского послесталинского начальства. Они складно лопотали на иностранных языках и пили водку в обширных рамках общечеловеческих ценностей.

А юного идеалиста тянуло по стране, громадной, и, как ему казалось, загадочной, родной и нескладной, величественной и по-деревенски простодушной. И он стал ездить, скоропостижно собирая материалы для очерков. Он по-провинциальному свято верил, что печатное слово способно переменить все к лучшему. Его тянуло к хорошим людям, и хорошие люди быстро становились его друзьями. Своих героев он любил, и воспринимал их как членов одной – своей – семьи. Сознание этого приводило его в тайное ликование, которым он торопился делиться с умным и доброжелательным читателем.

В это время Жулебин сочинял свои классические хиты типа:

Ты жизнь мою забрал.

Взамен оставил страх.

Но я теперь хожу

В сиреневых штанах…

Или:

Это Ленин устроил нам райские кущи,

Это он нам дорогу к свободе открыл!

Он стоит у дверей… Он уж семечки лущит,

Коммунизьма Шестикрылый Пятикрыл!

Публичный концерт группы Жулебина состоялся лишь один.

В одном из подмосковных ДК съехалось несколько тысяч человек, и чуть то ДК не разломали. Потом было много «мигалок» и большой мордобой.

Второй концерт не состоялся – его предупредили доброжелатели: толпы поклонников дождались только все тех же «мигалок», тихо сплюнули, попили приготовленного портвейна и мирно ушли в подполье, где только и становились известны все тридцать с лишним дисков группы, которая никогда не жаловалась на власть по причине того, что ненавидела ее до запредельной степени – до степени ликующего презрения.