Старуха, поглядев на него, догадалась, что ничего благоприятного он им не несёт, потому что, остановившись на пороге, он изобразил страдание и отчаяние. Охмистрина подбежала, глазами давая понять, чтобы говорил.

Бобрек показал рукой, что всё было потеряно.

– Положиться на королеву Елизавету, – сказал он, – это как на песке писать. Каждый день она обдумывает что-то иное и хочет чего-то другого. Никто её не понимает, потому что каждому говорит иначе, а за то, что вчера отталкивала, назавтра хватается. Когда мы приехали, я через доверенных лиц старался, чтобы не отдавала дочку в добычу язычникам, все мне ручались, что никто этого не сделает; потом пришли послы с подарками, польские паны начали торопить и просить, чтобы сдала им опеку над любимой королевой и отказалась от всего, позволив панам краковским поступить так, как для них будет лучше. Таким образом, у палачей развязаны руки и могут делать, что хотят.

Бобрек, говоря, закрыл глаза, и хотя не плакал, на самом деле так был зол и гневен, что готов был разразиться одновременно слезами и проклятиями.

Охмистрина стояла в недоумении.

– Старания и хлопоты ничуть не помогли, – прибавил он, – у старухи нет сердца, собственного ребёнка не может пожалеть. Нужно самим о себе думать…

О плохом результате этого посольства Хильда не хотела уже ставить в известность королеву; было не с чем спешить. Она опустила руки, дала знак клехе, чтобы ушёл. Тот упрямо стоял.

– Вы не поставите в известность госпожу? – спросил он.

– Она узнает даже очень скоро! – забормотала Хильда.

– И нужно, чтобы она заранее узнала и думала, что делать, – добавил Бобрек. – Я в курсе, что герцог Вильгельм здесь… Должны найти способ провести его в замок, или королеве выйти к нему. Достаточно, чтобы несколько дней они жили вместе и объявили это публично, тогда брака уже никто не разорвёт.

– Но в замок никого не впускают и не выпускают без ведома каштеляна, все дверки охраняются, – воскликнула Хильда.

Клирик презрительно пожал плечами.

– Из всего есть выходы, – ответил он, – но их надо искать. Из осаждённого города люди выскальзывают, из темниц убегают.

Бросив эти несколько слов старушке, будучи уверенным, что они будут повторены королеве, Бобрек выскользнул. У него тоже времени было в обрез, желая послужить герцогу Вильгельму и чувствуя, как может быть ему полезен.

Гневош был слишком заметен и был на виду, его же не подозревали и мало обращали внимания. Только по грусти своей старухи королевы могла догадаться, что от неё скрывают что-то неутешительное. Хильда не выдала себя, желая избавить свою госпожу от преждевременного расстройства.

На следующий день так же рано во дворе появился Влодко из Огродзенца. Ядвига его увидела и, беспокойная, приказала позвать к себе. Подчаший не видел необходимости скрывать то, что вскоре всем будет известно.

Ядвига с Эльзой Эмриковной выбежала ему навстречу.

– Вы видели мою мать? – воскликнула она.

– И привёз вам привет от неё, – сказал Влодко довольно невесёлым голосом.

Королева быстро на него взглянула.

– Говорите, что принесли мне? С чем вернулись?

Подчаший, казалось, колеблется.

– Королева-мать сдала решение обо всём на панов Совета, – сказал он медленно. – Она соглашается с тем, что они решат.

Бедная королева минуту стоял как поражённая молнией, словно не понимая, что слышала; издала горький крик, закрыла глаза и, опираясь на Эльзу, вышла, не поглядев на подчашего.

Почти в тот же момент Гневош прибежал к Вильгельму объявить ему то, что называл предательством и изменой королевы-матери. Это, однако, не произвело чрезвычайного впечатления на Вильгельма. Он доверял Ядвиге и своему достоинству, качествам превосходства, с которыми ничто соперничать не могло.

Он принял новость с гордой гримасой губ, точно говорил: «Посмотрим!»

Гневош также вовсе не думал терять надежды; согласно его мнению, они сейчас только приступали к делу. Следовало какое-то время остаться в стороне, для глаз бездеятельно, и приготовить решительные шаги. Герцог должен был похитить королеву или пробраться к ней в замок.

Закрыли ворота двора, людям герцога запретили показываться; можно было подумать, что эрцгерцог или уже отказался от всяких надежд, либо сам ещё не знал, что предпримет.

На него также не очень обращали внимания, потому что все паны, неимоверно обрадованные полученным словом королевы, теперь живо занимались отправкой послов. Те, кто остался с Ягайллой, были в таком подавляющем большинстве, что не было ни малейшего сомнения, что они победят и позовут его стать королём.

Отъезжающим Скиргайлле и Борису, а ещё больше Хавнулу тайно гарантировали, что Ягайлло может быть уверен в короне, если примет данные условия. Однако в таком важном вопросе следовало, по крайней мере для законности, ещё созвать съезд; а из него в свою очередь отправить посольство.

Несчастная королева, которую ответ матери довёл почти до отчаяния, болезнью отказалась от повторного приёма братьев Ягеллонов. В замке был плач и нарекание…

С панами Рады Ядвига говорить не хотела, сбывала их холодным молчанием. Она уже не открывалась даже перед Радлицей, но, доведённая до этого состояния, из которого только сама собственной волей могла спастить, она не отказалась от борьбы и обороны. Решила выдержать и добиться силой победы.

Она равнодушно слушала то, что делалось вокруг неё, о чём ей доносили. Съезд, созванный в Краков, её вовсе не интересовал, так же как и всякие хлопоты тех, кто хотел ей навязать Ягайллу. Она решила внешним спокойствием, молчаливым подчинением усыпить бдительность своих сторожей. Гневош подал мысль об этом образе поведения.

– Болтать с ними, – шептал он, когда его допустили к королеве, – и пытаться их убедить, совсем не поможет. Это упрямые люди, которым никого не жаль. Пусть думают, что будет по их желанию. Тем временем мы найдём способ или попасть в замок, или вытащить милостивую госпожу из замка, из этой неволи.

Таким образом, после этого совета подкомория всё успокоилось, замолчало, онемело. Королева ходила печальная, молчаливая, без отговорок, без жалоб. Казалось, она, хотя неохотно, подчиняется силе.

Приезжающим духовным лицам, архиепископам, Доброгосту Познаньскому, Радлице, кои то и дело пытались ей доказать, для какой апостольской славы предназначил её Бог, она не отвечала ничего, слушала их, опустив глаза, но никогда у неё не вырвалось слово, которое бы свидетельствовало, что она сменила убеждение. Она послушно выходила, принимала, исполняла свои обязанности королевы с важностью и холодом, которые порой пугали милостивого Ясько из Тенчина.

Он чувствовал упрёки совести, размышляя о судьбе этой женщины, верной своей клятве, и такой несчастной, но судьбы тысяч людей зависели от этой слёзной жертвы. Она должна была исполниться!

Говорили, что Вильгельм болен. Он нигде не показывался, только