И Чуковский выводил главную заповедь детского поэта: «Писатель для малых детей должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит».

Журнал «Современный Запад» был задуман издательством «Всемирная литература» вместе с журналом «Восток» и выходил в 1922–1924 годах. В редколлегию его вошли Замятин, Чуковский и А. Н. Тихонов (Серебров).

Всего свет увидели шесть номеров, после чего издание было закрыто. Видимо, потому, что получалось отчетливо несоветским. Не антисоветским, а именно несоветским, почти никак не реагирующим на наличие советской власти. Журнал ставил перед собой задачу познакомить читателя с тем, что происходит в большом мире, от которого он оторван, рассказать ему не о политике (этого хватало и в газетах), а о культуре. Именно поэтому едва ли не самым важным в «Современном Западе» был раздел хроники, где публиковались новости текущего литературного процесса, науки и техники, театра, музыки, живописи и скульптуры, философии. Хроника была очень подробной, разделялась на страны, причем место находилось не только традиционным Англии, Франции и Германии, но и Румынии, и странам Скандинавии. Читатель понимал: да, у нас все переворотилось и только укладывается, мы заняты собственной жизнью и своей болью, но вокруг по-прежнему живет и дышит огромный мир, в котором создаются новые философские теории, издаются хорошие книги, и, какой бы великий исторический этап ни переживала Россия, она не должна замыкаться в культурной изоляции. В хронике неизменно присутствовал раздел «Rossica», где рассказывалось о восприятии русской культуры на Западе: новых изданиях русских авторов, постановках российских пьес и т. п.

Внимание хроникеров привлекали самые разные события. Например, Евгений Замятин первым в России откликнулся на выход романа Джойса «Улисс», назвав его «одной из наиболее выдающихся книг в английской художественной прозе за последний год». А Чуковский отрецензировал книгу стихов девятилетней англичанки Гильды Конклин «Башмаки ветра» и даже перевел оттуда пару стихотворений.

Для «Современного Запада» Чуковский написал десятки страниц хроники, отредактировал множество переводов, перевел «Королей и капусту» О. Генри и написал о нем большой очерк (о котором весьма кисло отзывался Горький в письме Федину: «болтовня Чуковского, который так нелепо и неуместно прославил О. Генри, писателя, утешающего продавщиц и клерков надеждами на счастье, замужество или женитьбу обязательно на богатых»).

В журнале увидели свет, часто впервые на русском языке, произведения Густава Мейринка и Шервуда Андерсона, Жюля Ромена и Жана Кокто. Здесь публиковались Шпенглер (с критикой марксизма, между прочим) и молодые зарубежные поэты (немцев переводил сам Луначарский), здесь можно было прочесть манифест Маринетти и узнать, кто такие дадаисты. И несмотря на покровительство Горького, становящееся все более номинальным, несмотря на участие наркома просвещения – отстоять журнал не удалось. Его не исправили бы никакие «марксистские предисловия»: утверждающемуся в обществе и в литературе порядку он был враждебен всем – самим своим духом, установками, готовностью терпеть, понимать и принимать сложность явлений, неоднозначность толкований и неодномерность человеческой натуры.

В августе 1924 года Чуковский записывает: «А весь следующий день (вчера) я работал над редактурой Хроники для 6-го номера „Современного Запада“ – каторжная и никчемная работа, которая кажется еще более нелепой ввиду дурацкой придирчивости цензора Рузера – который выбросил статейки Ольденбурга, Сологуба и мн. других». В ноябре: "У меня неприятности с «Совр. Западом». Коллегия (видимо, «Всемирной литературы». – И. Л.) очень раскритиковала журнал, и я решил выйти в отставку".

Одновременно с «Современным Западом» заканчивали свое существование «Всемирная литература» и журнал «Русский современник» – последняя попытка выпускать независимое издание в советских условиях.

В 1924 году в издательстве Маркса вышли в свет две последние крупные критические работы Чуковского. Первая – «Александр Блок как человек и поэт» (в нее вошли «Книга об Александре Блоке», впервые опубликованная в 1922 году, и написанные для журнала «Записки мечтателей» воспоминания «Последние годы жизни»). Вторая – «Две души Максима Горького», которую Евгения Иванова называет «лебединой песней» критика, и понятно почему: больше Корней Иванович в критическом жанре не работал.

Как рождалась книга о Блоке – рассказывалось выше. Писать о Горьком Чуковский тоже собирался давно. Еще до революции он прочитал несколько лекций о Горьком, в послереволюционное время вновь вернулся к творчеству писателя, который стал стремительно бронзоветь. В 1919 году он вновь читал о Горьком (на вечере, организованном «Всемирной литературой»), и мысли, высказанные тогда, впоследствии включил в книгу. Оформив ее окончательно, он вновь пытался прочитать лекцию о Горьком: представлять новую работу в виде лекции и книги было для него обычной практикой. Однако теперь ничего не получилось. Он дважды пытался выступить, но дважды выступление запрещали – в феврале и в мае 1924 года. «Максим Горький как тема не подлежит в эти дни публичному обсуждению с какой бы то ни было точки зрения», – записывал Чуковский в дневнике. Горький стремительно отдалялся от единомышленников, отходил от руководства своими начинаниями, превращался в советскую икону. «Две души Максима Горького» все-таки увидели свет, однако были встречены гробовым молчанием критики.

Чуковский в «Двух душах» удивляется тому, что человек, выросший в бесчеловечном окружении, стал не преступником, а неутомимым борцом за человеческое счастье: без устали проповедует и делится готовыми рецептами счастья – постоянно твердя их снова и снова. Каков же рецепт Горького? «Надо думать о людях, о переустройстве их жизни, а все остальное вздор», – формулирует Чуковский. Никакой метафизики. Никаких душевных исканий. «Трагедии бытия, мучившие прежних великих писателей, Горький заменил трагедиями быта. Кроме публицистических, социальных вопросов, он не знает никаких других». Человек, поднявшийся с социального дна, верит, что ключ ко всем проблемам – в социальном переустройстве, и потому в своих книгах настойчиво пропагандирует разнообразные – в зависимости от очередного увлечения – лекарства от социальных болезней. И ничего, кроме материального благополучия, не предлагает. Чуковский замечает острый конфликт между Горьким-проповедником культурной жизни и Горьким-художником. «Весь художественный аппарат Горького приспособлен исключительно для изображения дикой, некультурной России. В этой области он – уверенный мастер», – заявляет Чуковский. А стоит ему заговорить об интеллигенции, Блоке, Короленко – выходит скучно и плоско, "у Горького и органов нет, чтобы ощутить именно культурное значение Блока. Даже и представить себе нельзя, чтобы Горький мог изобразить в какой-нибудь повести такого человека, как Блок. вся та культура, представителем коей был Блок, для Горького еще не существует. Горький – человек с большими сведениями, но культурность заключается не в том, чтобы не смешивать Ларошфуко с Фуко и Лавуазье с Демурье, а единственно – в тонкости, сложности чувств, в изощренной восприимчивости, в богатой оттенками идеологии". "Для изображения процессов душевной жизни у него нет никаких дарований", – припечатывает Чуковский и пророчит: «Начинается элементарная эпоха элементарных идей и людей, которым никаких Достоевских не нужно, эпоха практики, индустрии, техники, внешней цивилизации, всякой неметафизической житейщины, всякого накопления чисто физических благ, – Горький есть ее пророк и предтеча». И уж конечно, в этом мире Блоку делать нечего.