В расщелинах скал лежат тысячелетние ледники. Бесконечные фирновые поля покрывают низины, и крупные горошины снега тоскливо скрипят под ногами. Отряд то поднимается по склону, то спускается вниз.

Внизу тихо, лишь иногда слышно, как журчат выбегающие из-под толщи льдов ручьи да завывают наверху океанские ветры. Иногда на пути попадаются огромные завалы сыпучего щебня. Острые камни обдирают ступни ног. Матросы обматывают окровавленные ноги голландками и, поддерживая друг друга, идут по щебню, стискивая от боли зубы.

И только когда отряд спускается с гор, идти становится легче. Глаза, уставшие от раздражающего сверкания снегов, отдыхают на коричневых покровах лишайников. Кое-где пробивается между камнями тощая травинка, а иногда выглянет одинокая семья чахлых полярных цветов. Ползучие березы опутывают подножия скал, и полярные ивы качаются на ветру жалкими стебельками. Растет такое деревце, которому уже триста лет, а обыкновенный гриб, притулившийся сбоку, кажется по сравнению с ним великаном.

Матросы изредка оборачиваются и видят за собой сутуловатую фигуру командира. В руке у него шлюпочный компас, на который он изредка посматривает, проверяя направление. Люди знают, что в котелке компаса есть спирт. Вот если бы выпить его! Хотя бы глоток! Кажется, сразу стало бы легче. Сколько им еще идти до спасительного западного берега — никто не знает. Но два человека уже остались в тундре, и могилы их, наспех заваленные камнями, страшными вехами отметили путь отряда.

Ящик подмоченных засоленных галет они прикончили на пятый день. Потом обшарили все карманы и, вывернув их наружу, собрали последние крошки. И уже третьи сутки матросы глотают снег и жуют ягель, пахнущий плесенью.

Вот разросшаяся в верхнем слое земли, ниже которого лежит вечная тундровая мерзлота, крохотная ива с мелкими листиками, величиной с подсолнечное семя. Листья — большая редкость в этом угрюмом крае. Матросы сразу обступают деревце, ломая нежные веточки.

Тяжело поднимая ноги, подходит Рябинин.

— Не останавливаться!.. Идти! — говорит он, глядя в пустое полярное небо.

Командир держится прямо. Он не ест траву. Он не падает и не садится на снег раньше привала. Только у его рта залегает какая-то упрямая складка, которой никто не замечал раньше. Она не сходит с его губ, даже когда он спит, и с каждым днем становится все глубже и резче.

Люди все замечают. Им гораздо легче наблюдать за одним человеком, чем ему за всеми. Они, например, знают, что через полчаса он снова повторит: «Идти!.. Не останавливаться!» — и эта фраза неотступно следует за ними уже восьмой день. Постепенно эти слова въедаются в сознание, и матросы тоже начинают повторять их про себя, как пароль, как клятву, а то и просто как надоевшее до тошноты слово.

Труднее всего было идти Василию Хмырову. Сорвавшимся во время взрыва дальномером его ударило в спину, когда он висел на штурвале, и теперь у него часто шла горлом кровь. Он иногда падал, теряя сознание, и подолгу лежал в снегу с бледным, измученным болью лицом. Матрос уже не раз со слезами на глазах просил, чтобы его оставили в тундре. «Ну считайте, что меня с вами не было, — говорил он, и людям становилось жутко от этих слов. — Пусть я погиб в море. Ведь об этом никто не узнает…» Но каждый раз Рябинин подходил к нему и молчал смотрел на Хмырова. Тогда, отводя глаза в сторону, тот вставал, и отряд двигался дальше.

Но сегодня матрос обождал, когда подойдет командир, и сказал:

— Не хотите оставлять — дайте пистолет. Я сам как-нибудь!..

— Ну и что?

— А застрелюсь! Не дадите — все равно подохну. От мук умру…

Рябинин остановился. Один человек не выдержал. Завтра пистолет попросят другие. Почему же не хочет умирать он?.. Ведь ему сделать это как раз легче всех. Стоит только приложить пистолет к виску, слабое усилие пальца — и все будет кончено.

Умереть легко. Даже очень легко.

Прохор Николаевич достал пистолет и, взведя курок, подал его матросу.

— На! Держи!

Пораженные люди сгрудились вокруг, не понимая, что происходит.

— Стреляйся! — сказал Рябинин, даже не глядя на Хмырова. — Но знай, когда мы придем на базу — да, мы придем! — я доложу, что матрос Хмыров трус… А теперь — стреляйся!

— Не оскорбляй меня, командир! — гневно крикнул матрос, забыв про боль. — Я не трус! Раненую лошадь и ту убивают…

— Дурак ты, — мрачно сказал машинист Корепанов.

— Хорошо, я был бы дезертиром, — продолжал Хмыров, — если бы находился в строю, а то ведь…

— А кто же ты? — бешено крикнул Рябинин, бледнея от ярости. Он подошел к матросу и, тряся его за погоны, прокричал в самое ухо: — А это что?.. Что это, я тебя спрашиваю?.. Крылышки ангельские?.. Отвечай! — Потом поднялся и уже спокойным голосом: — Стреляйся, черт с тобой! Таких не жалко…

Тогда матрос кинул под ноги Рябинина пистолет и поднялся.

— Точка. Пошли, матросы…

* * *

В половине дня был сделан привал. Люди расстелили на земле шлюпочный парус и попадали на него, уснув мгновенно тяжелым сном. А капитан-лейтенант все еще стоял, прямой и спокойный. Старшина Платов, давно присматривающийся к командиру, решил понаблюдать, что будет делать Рябинин, оставшийся сам с собой.

Вот капитан-лейтенант обшлагом рукава протер позеленевшие пуговицы, оглядел людей и вдруг, легко переступая через спящих, пошел за сопку. Рябинин шел все дальше и дальше, и, когда остановился, Григорий Платов, притаившись за гребнем сопки, вдруг увидел, что Прохор Николаевич… упал.

Он упал так, как падали несколько раз в день те шестнадцать человек, лежащие за сопкой. Но они-то как раз и не думали, что может упасть он, командир. И старшина понял, что Рябинин изнурен этим переходом и голодом не меньше других, только не хочет, чтобы матросы знали о его усталости.

Платов подошел, тронул его за плечо.

Рябинин быстро поднялся.

— Тебе что? — В голосе его слышалась досада.

— Вы… спите, — сказал Григорий. — Я разбужу вас.

Прохор Николаевич слабо улыбнулся и, уже засыпая, пожал старшине руку:

— Спасибо, коли так… я этого не забуду…

А через полчаса он будил людей, готовый снова идти, снова быть выносливым и сильным, как никто.

Приближался вечер. Изнемогающие люди медленно поднимали ноги. Скоро можно будет упасть и лежать. Не надо ничего подстилать, не надо ничем укрываться. Как насмешка, звучат слова: «койка», «одеяло», «подушка». Все это было у них на «Аскольде», но корабля больше нет. И страшные восемь суток как-то незаметно удалили от них прежнюю жизнь, оттеснили ее в памяти на последнее место.

Для них сейчас нет Большой земли, нет городов, ничего нет, — есть только путь, снежный, скользкий, голодный и кажущийся бесконечным; путь, измеряемый даже не милями, а просто плывущими в каком-то бреду сутками…