— Невкусно? — спросил я его.

— Да нет, — ответил он, пожав плечами.

— Не любишь курицу?

Он косо зыркнул на меня угрожающим взглядом.

— Раз уж я попал в ресторан, я бы предпочел что-нибудь другое. А лангустов тут нет?

— Ты их уже ел?

— Это не так вкусно, как курица, но лангусты есть лангусты, — постановил он, приканчивая сочную и поджаристую ножку. Несмотря на свое презрение к простой кухне «Светлого Тибра», он уплетал ее за обе щеки.

Хозяин принес графин с красным вином и ушел обратно на кухню. После чего при нашем тет-а-тет уже никто не присутствовал. Пино набросился на вторую половину курицы, а я пытливо следил за каждым его движением. Наверно, без той свойственной мне отрешенности кинематографиста, который в поисках фигурантов блуждает наугад своим взором, слишком пристальным он тогда был.

— Чего ты зыришься так на меня? Смотри, не нарвись!

— Да ничего, Пино. Я думал, какую роль я мог бы тебе дать в своем будущем фильме.

Он сразу умаслился и первый раз за все время улыбнулся мне.

— Знаешь, я ведь тебя узнал. Ты каждый вечер на вокзале бываешь.

— Да, а ты, я думал, там появляешься крайне редко!

Поняв, что он срезался, Пино запихнул кусок крылышка в рот, чтобы выдержать паузу, перед тем как ответить.

— Кино, это я люблю, — продолжил он, изо всех сил пытаясь принять непринужденный вид.

— Ну в добрый час. Ты мне сказал, что как-то угнал машину?

Он выронил косточку изо рта и закричал.

— Да это мой приятель, он заставил меня. Я не вор.

— Э! выпей глоточек, — сказал я ему. — Не кипятись!

— Не пью, я не пьяница. Не пью и не ворую.

Он схватил графин и рюмку, в которую я ему налил вина, встал, открыл дверь и вылил все вино до последней капли на гравий за порогом. Уточняю это, чтобы опровергнуть слухи, которые ходили, после того как на основании показаний хозяина ресторана было подсчитано, какое действие мог произвести литр доброго тринадцатиградусного альбенского вина в жилах семнадцатилетнего подростка.

Он вернулся на свое место и начал обгладывать ножку, обильно и нарочито смачивая свою глотку свежей водой.

— Понимаешь, я всех прошу делать в моих фильмах то, что они делают в своей жизни. Вора я прошу играть роль вора…

— Вот как! — сказал он, сожалея, что поторопился с ответом.

— Проститутку прошу играть проститутку… Ну а тебя, — лукаво добавил я, — если у тебя нет характерного занятия…

— Я на самом деле… — забормотал он, попавшись в ловушку.

Но когда он опустил глаза с некоторой задумчивостью, которая придала его брутальной красоте какую-то непостижимую для меня нежность и таинственность, как если б два моих болонских ангела, грубый и женоподобный, плебейский и серафический, мирской и небесный, слились в одного, сердце мое поразило страшное озарение. Этот парень мечтал о роли? Он отказывался играть юра или проститутку? Он стремился к более благородному и более яркому амплуа? Прекрасно! Чего нам еще искать? Роль была вот она, созданная для него. В его слегка выдвинутой челюсти, в его широких и жадных губах, в его вытаращенных глазах, которые, казалось, замышляли некий заговор за счет самих себя, в его мощной несмотря на его хрупкое тело подростка шее, в его толстых руках, созданных, чтобы держать и сжимать, я угадал необходимые способности. Все в этом мальчике указывало на персонажа, которого еще не доставало в моей жизни. Тот же инстинкт, что направил меня к нему под аркадами на пьяцца деи Чинквеченто, внушал мне, что час его выхода на сцену пробил. В его руке не поблескивал меч, вместо воздушной туники на нем была куртка, в каких ходят на окраинах Рима — как было не узнать его, по его отстраненному взгляду, по его презрительно кривящимся губам и его маленьким розовым ушам, к которым бурно приливала кровь?

«Поедем», — прошептал я, торопясь исполнить последний акт драмы и посмотреть, как оба актера сыграют развязку. Когда мы подошли к машине, окруженные такой кромешной тьмой, что свет ресторана таял, не доходя до нас, на меня вдруг нашло вдохновение, которому я был вынужден покориться, и которое задержало нас на несколько мгновений. Я упал перед Пино на колени, наклонил лицо до земли и несколько раз поцеловал ее. Глубокое сострадание склонило меня к ногам того, кто из-за своего непредумышленного преступления на долгие годы окажется лишен свободы и до скончания века будет обречен на позор. Я не молился Богу с давних лет моего детства, но тут слова слетали сами с моих губ, дабы умолить Его сжалиться над невинным, что вскоре совершит поступок, за который он не будет ответственен. «Господи, избавь его, помоги ему вынести испытание судом и тюрьмой, внуши милосердие его судьям. И если Ты не можешь воспрепятствовать судебной ошибке, сократи хотя бы срок его наказания». Я поднял голову, чтобы перевести дыхание, после чего опустил ее снова. Я прижался лбом к земле, дабы Тот, кто устанавливает справедливость, если она есть на небесах, узнал виновного по его поведению.

Между тем Пино замерз и потерял всякое терпение. Не понимая, что я делаю у его ног, он тоже наклонился и зажег свою зажигалку. «Вот они!» — крикнул я, притворившись, что искал ключи, которые держал все это время в руке. Быть может, вместо того чтобы мне поверить, он подумал, что имел дело с порочным или свихнувшимся клиентом. Дальнейшие события, нарастающая враждебность, которую он проявлял ко мне, живость его реакций в решающий момент могут быть отчасти объяснены этим первым недоразумением. В моей бессловесной пантомиме, спровоцированной самым искренним состраданием, ему привиделся пугающий знак извращения и фетишизма.

По дороге он курил одну за другой и нервно затягивался, выбрасывая сигарету, едва прикурив. За нами уже скрылись из виду последние домики Остии. Пошли ухабы, машину начало трясти, а из-под колес летели фонтаны грязи. Я ориентировался по квадратной и мрачной глыбе башни Сан Микеле. В свете фар Идроскало показалось мне еще более жалким. Внезапно освещавшиеся посреди ночи крупным планом предметы вырывались из общей серой массы, в которой они были растворены днем. Во мраке тут и там вспыхивали полиэтиленовые пакеты, свисавшие с колючей проволоки на заборах словно светящиеся вывески магазинов. Кричащие цвета, которые ускользали раньше от моего взора, усиливали ощущение смехотворности. На деревянных дощечках красовались коряво написанные известкой названия лачуг. Ранчо, Сиеста, Вилла Гномов. Карикатура на исчезнувшие боргаты. Пино ни на что не смотрел и был сдержан и напряжен. Это отсутствие любопытства, которое меня всегда бесило в подростках, показалось мне знаком милости, снизошедшей на моего спутника. Я едва не показал ему самодельную рождественскую елку, которая торчала уже целый год как украшение в изгороди. «А что смешного в этих людях?» — подумал я под впечатлением от молчаливого Пино. Он сейчас лучше, чем я, понимал, что мы покинули мир людей. Ланды, тянувшиеся перед нами и вокруг нас, уже не принадлежали ни пригородам Рима, ни какому-то иному человеческому сообществу. Какой Везувий похоронил их под дождем лавы и пепла? Неужели Голгофа была еще более унылой и бесплодной? Если этот берег и был когда-то заселен и застроен, его жителей изгнала отсюда некое планетарное бедствие. Здесь вновь воцарилась пустыня. И теперь мною также овладело одиночество, запустение и величественная необыкновенность этого места. Здесь природа являла истинное безмолвие и неподвижность, когда словно бы не только Рим исчез с поверхности земного шара, но и вся земля сгинула навек. Космическое безмолвие звезд, простирающееся по всей вселенной, вслед за триумфом смерти и очищением всего сущего в небытии.