Через минуту Баров лежал поверх расстеленных на бетоне ватников, и Мишин рвал с него намокшие от крови брюки. Рана, оставленная кошкой, была ужасна: стальная лапа вошла в тело чуть пониже ляжки и пошла бороной, раздирая жилы, сухожилия и связки, загоняемая притяжением земли в податливую, как пластилин, плоть.

– Сейчас, сейчас, – бормотал сержант, – все будет хорошо. От этого не умирают.

Он очень хорошо знал, что от этого умирают. Двое его товарищей умерли от шока и кровопотери при ранениях, выглядевших менее серьезными, чем это.

Баров смотрел в дальний угол зала, туда, где на стене сожженной электростанции чудом уцелевший лозунг прославлял единство народов, и почему-то не чувствовал боли. Боль была совсем маленькой вещью по сравнению с огромным удивлением от того, что он жив. Жизнь эта – была как подарок, как огромный плюшевый мишка на день рождения, и он пока не знал, что делать с этим подарком. Тело сделалось слабым и ватным, в ушах шумело, и Баров знал, что это не из-за боли. Боли не было. Был потолок, далекий как небо, и железная сетка в трехметровой вышине, и над вязью железа – рубчатые подошвы ботинок и направленный вниз ствол автомата, – словно подошвы бога, стоящего на облаке и смотрящего вниз.

У заложников под рукой не было ничего – ни спирта, ни промедола. Мишин, скрутив из сорванной рубахи самодельный турникет, пытался остановить кровь, и боль наконец вернулась вместе с чувством реальности. В двух метрах от Барова, ничком, на полу, захлебываясь плачем, бился помилованный заложник, и кто-то из десантников отпаивал его водой. Надя рыдала на плече у мужа. Рыжеволосый спецназовец, помогавший Мишину, поймал взгляд Барова и, поднеся руку к виску, отдал ему честь.

Брюки были мокры не только от крови, и это еще раз напомнило Барову, что физическая доблесть – не самая выигрышная его сторона. «Не играй в Тарзана, если умеешь играть только в шахматы», – подумал Данила и подмигнул Мишину.

– Черт, – сказал Баров, – я, кажется, обоссался. Слушай, парень. Когда вы ходите на операции в горы и делаете все эти удивительные штучки, как в фильме про Рэмбо, вы никогда не надеваете памперсы?

* * *

Серебристый джип Савелия Рыдника остановился у второй проходной в два часа ночи. Проходная располагалась в двадцати метрах от здания заводоуправления, и ее больше не было. Скомканные взрывом ворота курились на земле. Второй этаж КПП снесло начисто, и растопленный пожаром снег перемешался с бетонным фаршем забора. Сейчас, при температуре воздуха минус десять, вода снова стремительно застывала, и в свежем черном льде перед разрушенным КПП отражались фары «Ниссан-тирано», ожидавшего гостей с той стороны.

Несмотря на свои многочисленные недостатки, генерал Рыдник был начисто лишен страха. Как и Хасаев, он был адреналиновым наркоманом. Но сейчас ему было сильно не по себе. Он ехал на встречу с Хасаевым. Ехал после неудачного штурма, в котором погибли десять офицеров сводного отряда, штурма, вызванного прямой некомпетентностью и корыстью. Рыдник понимал, что он нужен Халиду по той же причине, по которой ушлому менту нужен сидящий на кукане компромата агент. Но Рыдник понимал точно так же, что Хасаев непредсказуем. Не все любят своих же агентов. Их презирают, а под горячую руку могут и пристрелить.

Первым из машины выбрался Ратковский: он вызвался с Рыдником в качестве врача. Хлопнул дверцей и засеменил к взорванной проходной, поскальзываясь на залитой льдом бетонной лапше. Рыдник вылез вслед за ним.

Дверцы «Ниссана» распахнулись, из него вышли четыре темные фигуры, раздувшиеся до гротескных очертаний из-за оружия и бронежилетов. В одной из них Рыдник узнал Висхана. Тот стоял, небрежно опустив автомат, и генерал вдруг вспомнил, как увидел чеченца в первый раз, во время разборки на таможенном терминале.

– Где Халид? – произнес генерал, останавливаясь в метре от условной границы между Россией и Чечней.

– Он ждет тебя на заводе. Садись в машину, генерал.

– Это самоубийство, – негромко сказал охранявший Рыдника офицер.

Рыдник молча пожал плечами и перешагнул невидимую черту. Висхан протянул Рыднику наушники. В барабанные перепонки генералу ударила популярная в городе песня Лолы, и тут же поверх головы Рыднику надели шерстяной черный чулок.

* * *

Шапочка, напяленная на глаза, вряд ли могла сбить Рыдника с толку. К этому времени Савелий Михайлович вполне мог бы ориентироваться на территории завода с закрытыми глазами, что он, собственно, и сделал.

Нехитрый счет поворотов убедил его, что машина остановилась у старого здания ТЭЦ. Было, однако, совершенно невозможно определить степень защищенности здания, месторасположение заложников и террористов, характер укреплений, если они имелись, – словом, всего, что невольно замечает даже нетренированный глаз и что вытягивается даже из неспециалиста при тщательном всестороннем расспросе. Громкая музыка мешала расслышать звуки голосов и стук оружия, и никогда еще генерал не относился с таким глубоким непониманием к творчеству собственной супруги.

Рыдника и Ратковского повели куда-то вверх по шаткой железной лестнице, провешенной в каком-то обширном пространстве, и заставили свернуть налево. Поток воздуха от захлопнувшейся двери коснулся запястья Рыдника, и тут же с головы его стянули шерстяной чулок.

Парламентеры стояли в окружении троих боевиков в мрачноватой комнатке с косорылым мансардным окном и протертым до дыр линолеумом. Возле двери торчал продавленный диванчик, на стене висели допотопные графики дежурств и схема эвакуации при пожаре, и из мусорной корзины торчал обнаженный бюст какой-то красотки: видимо, правоверным моджахедам не понравилась слишком вольная картинка, скрашивавшая жизнь одинокого нарядчика. Разглядывать обнаженные сиськи показалось им более греховным занятием, нежели резать уши безоружным заложникам.

Посереди комнаты были сдвинуты друг к другу два стола, и на них, накрытый до пояса какой-то рогожей, лежал Данила Баров. Губы разбиты, рожа в синяках, в углу рта – спекшаяся кровь. Больше всего Рыдника поразило выражение лица Барова: тот улыбался. За спиной Рыдника распахнулась дверь.

– Что у него с лицом? – спросил Ратковский.

– Он поспорил со мной. И проиграл.

Рыдник обернулся на голос только что вошедшего в комнату Халида. Теплая камуфляжная куртка на груди Халида была распахнута, и под ней виднелась темная от пота майка и редкие седые волосы на белой груди. Над заросшим седой щетиной подбородком смотрели глаза цвета небытия.

Халид двигался, как всегда, ловко и быстро. Он был как часы, заряжающиеся от движения. Чем больше он убивал – тем больше энергии излучало его худое, свитое из мышц и костей тело. Казалось, энергия убитых передается Халиду.

Следом за Халидом вошли Маирбек и Висхан.

Халид резко сдернул рогожу, накрывавшую Барова, и губы Ратковского дрогнули. Рыдника чуть не стошнило от вида развороченного мяса, из которого чуть выше колена торчала белая кость.

Хирургу принесли кувшин с дымящейся водой – вымыть руки, и один из чеченцев ассистировал ему, пока тот обрабатывал и зашивал рану. Ратковский работал молча, не обращая внимания на автоматчиков за спиной и чадный дым, пробивавшийся сквозь форточку, и только один раз осведомился у Халида: