Последние полгода в Москве – малоизвестный и загадочный период в биографии Мура. Об этом времени известно меньше, чем о “темных месяцах” 1939-го – начала 1940-го. Намного меньше. Даже о его службе в армии мы знаем больше, чем о московской жизни с сентября 1943-го по февраль 1944-го.

Мур продолжал вести дневник, но эти записи не сохранились. Писем тоже почти не осталось. Есть несколько мемуарных свидетельств, но они принадлежат людям, которые прежде Мура не знали и познакомились с ним недавно. Но кое-какие следы сохранились в московских архивах.

Вернувшись в Москву, Мур первым делом поехал к тете Лиле в Мерзляковский переулок. Там прописался и встал на воинский учет в Краснопресненском райвоенкомате. Вскоре его мобилизовали, но не в действующую армию, а в промышленность. В архиве сохранился документ – “увольнительная записка” от 11 октября 1943 года, где сообщается, что Эфрон Г.С. “уволен в краткосрочный отпуск в г. Москву для устройства дел до 15 октября 1943 г.”1181 Увольнение ему продлевали дважды, но мобилизация все-таки состоялась. Однако Муру не пришлось надрываться на строительстве канала или на какой-нибудь другой стратегически важной стройке. Его направили работать на Московский метизный завод “Пролетарский труд”.[177] Решение о трудоустройстве Георгия принял краснопресненский военком майор Кондратьев. На заводе Мура не поставили к станку (что было бы, конечно, абсолютно лишено смысла), не определили даже в ученики, а нашли для него непыльную, хотя и хлопотную работу: назначили комендантом рабочего общежития. Эта работа давала Муру и небольшую зарплату, и рабочую карточку. Как иждивенец, Мур получал только 400 граммов хлеба. Как рабочий – 800 граммов. Других продуктов (масла или жиров, сахара) тоже полагалось больше. Но работа была для Мура непривычная и совсем не подходящая. Для нее необходимы знание людей, организаторские способности, административная хватка, наконец, простая внимательность. А этих качеств у Мура не было: “Рассеянность его неописуема: проскакивая 7-й этаж, подымается на чердак, на метро едет в обратном направлении, платит за плюшку и забывает взять”, – так писала о нем Цветаева весной 1941-го. За минувшие два с половиной года Мур много пережил, многому научился, но не мог переделать самого себя.

Своей полной неспособности к работе подобного рода Мур и не скрывал. Позже в письмах с фронта он расскажет, что не раз занимал хлебную должность писаря, но так и не сумел на ней удержаться. Вспомнит и свою недолгую работу в общежитии: “Всё зависело от меня. В сущности, от меня требовалась лишь аккуратность, исполнительность, терпение, т. е. те качества, за исключением первого, которых я абсолютно лишен. Ну, и опыт, конечно, «бывалость». Вы помните, как я работал в Москве комендантом общежития? Писарская работа схожа с этой, и наводила на меня самую настоящую тоску и скуку, я от нее буквально засыпал”.11821183

Из автобиографии Георгия Эфрона известно, что проработал он комендантом только полтора месяца. Мур пишет, что ушел, потому что поступил в Литературный институт. Но чтобы уйти, надо было получить освобождение от призыва. И Мур такое освобождение получил. Ему помог начальник Главного управления учебных заведений правления Союза советских писателей Петр Георгиевич Скосырев. В архиве сохранился черновик его заявления для военкомата.1184

В Москве Георгий должен был встретиться с Мулей Гуревичем. Правда, того время от времени посылали в военные командировки на фронт, но всё же они должны были встретиться. Муля Гуревич еще летом 1943-го искал для Мура жилье и думал о его будущей профессии: “Строю планы определить его в художественно-прикладной институт, который начинает работать в этом году. Надо полагать, что это воссозданное Строгановское училище, которое потом несколько лет называлось Вхутемас”.1185 Да, это действительно был Вхутемас, еще прежде – Строгановское. Но план Мули оказался утопией. Во-первых, Мур уже давно отказался от карьеры художника. Во-вторых, училище[178] откроют только в 1945 году.

Гораздо привлекательнее для Мура была другая перспектива. Как мы знаем, Мур всегда интересовался международной политикой. Газеты были его каждодневным чтением, новости о боях где-нибудь в Норвегии (весной 1940-го), Сирии (летом 1941-го) и тем более во Франции и России были ему важнее флирта с красивой девушкой: “…мы все, от мала до велика, слушали сводки Совинформбюро. Но никто из детей не слушал их так, как слушал их Мур, – вспоминала Гедда Шор. – Спросили бы меня тогда, как это «так», – я бы не сумела ответить. Так слушали сводки раненые в госпитале. Потом я это увидела и сразу узнала”.

В романе Дмитрия Быкова “Июнь” выведен герой, которого зовут Шур. Его прототипом, несомненно, был сын Цветаевой. Шур тоже интересуется политикой, особенно войной, и даже рисует в тетрадках “новейшие виды вооружений, главным образом из нержавеющей стали, но органичны были бы и летающие драконы”.11861187 Герой Быкова еще ребенок, большой, как щенок сенбернара, но очень наивный. Это литературный образ. А у настоящего Мура, который жил на свете восемьдесят лет назад, драконы летали только в сказочной повести “Записки сумасшедшего”, да и то во сне главного героя.

Интеллектом и знаниями он далеко превосходил многих взрослых, а ровесников тем более. “Я слушал Мура «как любопытный скиф афинского софиста»”1188, – вспоминал, цитируя Пушкина, Эдуард Бабаев, будущий доктор наук и профессор МГУ, а во время знакомства с Муром – шестнадцатилетний юноша.

Политическая аналитика Мура, как уже не раз мог убедиться читатель, была неглупой и дальновидной. Случалось, он ошибался с прогнозами, но ведь и политологи, журналисты, дипломаты ошибаются не многим реже. С течением времени интерес Мура к политике не пропал. Ради пятнадцатилетнего Мура Цветаева, как мы помним, ходила за газетой на станцию. Девятнадцатилетний Мур с огорчением пишет с фронта: “…газет читать не успеваю; это стало лакомым блюдом”.1189 Однополчанам Георгий рассказывал о международном положении, просвещал их.

Даже в голодные ташкентские месяцы рядом с записями о поисках еды Мур фиксирует и оценивает события международной жизни.