Он прожил длинную жизнь, выучил двух толковых помощников за пять лет до последней зимы рода, взял на воспитание третьего, мальчика Тимынтэ. Его не думали допускать до серьезных дел еще года три. И потому духов-помощников на последней заре года звали без Тимынтэ. Он расстроился, ушел в дальний край селения и там сидел, на холме. Глядел на короткий подскок солнышка. Тускло-рыжий поздний блик скользнул по снегу, неудачно зацепился за сугробы и разрезал их – так показалось враз похолодевшему от ужаса мальчику. Снег взметнулся темным фонтаном, багровым на фоне мгновенного заката. Уплотнился, задвигался, рождая ветер и низкий, ползущий по коже «звук без звука», как описал его Тимынтэ.

Из темнеющей с каждым мгновением низовой пурги у самых чумов вынырнули они. Олени, вылепленные из плотного наста. Изуродованные, однорогие, хромые, кривоватые – как и положено созданиям темного времени. Их копыта рвали покровы чумов, перерубали шесты, рушили постройки. Олени поднимали на рога людей. Волна крика покатилась по селению.

Чего-то подобного исподволь ждали каждую зиму. Может, потому и успели хоть кого-то спасти. Мужчины схватили оружие и попробовали разрушать страшных снежных оленей. Это оказалось возможно, но – порождений ночи было слишком много. Старшие и женщины в это время торопливо рассовывали детей по нартам. Несколько пар запряженных оленей стояли наготове с каждой стороны селения – так велел вождь, и так делалось уже не первый год…

Старшим детям отдали поводья и велели гнать оленей не останавливаясь. Тимынтэ силой запихнули в последние нарты. Он хоть и младший, но все же ученик шамана. Может, сумеет как-то помочь, отведет беду. Ему сунули еще и несколько охотничьих копий, похожих на «пальму» Дюпты. Олени бежали резво, они, кажется, тоже разобрали «звук без звука» – и испугались его не меньше, чем люди.

Сперва казалось: не догонят. Но потом сзади стал нарастать с непостижимой быстротой сухой скрип снега. Темные силуэты неслись по следу, их было немного, но и отстоять аргиш – санный поезд – оказалось, по сути, некому. Он распался, упряжные олени взбесились от ужаса, и дикие призраки доставали нарты одни за другими. Тимынтэ слышал крики, обрывающиеся жуткой окончательной тишиной. Он пробовал отбиваться и пел, пытался шаманить. Что сработало, почему выжили люди именно в его нартах – никто уже не скажет наверняка. Последнее, что помнили и Сыру, и сам Тимынтэ, – это удар плотного снега и холод, пронизывающий тело, впивающийся в каждую его жилку, изгоняющий саму память о тепле и жизни…

Сыру не видела, как возникла беда. Она была в чуме, играла с меховым олененком, выкроенным из обрезков шкур. Пела ему про весну и восход светила. Голос дрожал, потому что все знали: каждую зиму гибнут люди. И чья участь придет в этот раз – неведомо… Крики и шум прервали песню. Мама схватила девочку, завернула наспех, вынесла к краю селения, усадила в нарты, бросила туда же теплую парку. Закричала, замахала руками, торопя уходящую в ночь цепочку из семи пар оленей. Сыру помнила, что мать стояла и смотрела вслед. А потом чумы скрылись за спиной пологого холма, угасли звуки. Осталась только белая холодная равнина с длинными спокойными волнами рельефа. Звезды мерцали и прятались, задуваемые верхним ветром. Никто из детей не решался говорить или даже плакать: беда рядом.

Дорогу в ночи девочка не помнила. Кажется, путь был очень долгим. А может, это время тянулось невыносимо медленно, растянутое страхом и болью безнадежности… Позади осталось еще живое селение, в нем, помнили дети, метались люди, раздавались крики. Но даже самые младшие знали: нельзя возвращаться. Очаги уже угасли, люди смолкли, и едва ли в ближайшие годы кто-то решится кочевать близ страшного места. Его обогнут даже охотничьи тропы.

Олени бежали, селение удалялось – и кто-то первым решился вздохнуть. Может, их и не ищут? Но тут зазвучал и стал набирать силу скрип под копытами призраков зла, ставших настоящими, способными топтать снег. Сыру помнила, что очень старалась спасти своего мехового олененка. И ей показалось, что снежные звери остановились в каком-то одном прыжке от нарт. Почему – это едва ли разумно спрашивать у полумертвого ребенка, каким тогда была Сыру.

– Мы думали, может, ты знаешь ответ, – осторожно понадеялась девушка, глядя на «мужа». – Потому что они придут за нами в этот год, Элло. Опять придут.

– Точно, – подтвердил Тимынтэ. – Хэнку очнулся и велел сразу позвать меня. Он старался не терять сознания, хотел сказать: его резали костяным ножом шаманы-улаты. Они обосновались у самого леса, там, в верхних землях. Была весть: среди них жил до последнего времени один, шибко сильный.

– Нидя? – прищурился Лоэль. – Выходец с юга, да?

– Ты хорошо понимаешь то, что не сказано, – одобрил Тимынтэ. – Даже когда выглядишь уставшим.

– Вот, – с мрачным удовлетворением кивнул Дюпта. – И чего баруси у нас во всем виноваты? Они только-то и сильны одним: в людях жадность разжигают. Прочее мы сами делаем. Реку соседи-улаты захотели прибрать к рукам, всех кайга отсюда выжить навек. Это я понимаю, это – настоящая беда. И с ней можно бороться. А то твердят: духи недовольны, духам петь колыбельные надо, – скривился сын вождя. – Шаманов кое у кого следует поубавить, вот и обрадуются духи.

– Он так третий год говорит, – важно пояснила Сыру. – Его ругают, но зря! Дюпта умный, ну кто теперь возразит?

Пока в чуме шумели наперебой, Лоэль усердно доедал кашу. «Жены» старались сварить повкуснее да пересолили, довели до подгорелой корочки. Ну и пусть. Все равно замечательно – с орехами, с сушеными ягодами. Эльф чуть не поперхнулся, распробовав изюм! Настоящий крупный темный изюм, да еще и самый наилучший, без косточек… Лоэль удивленно глянул на Дюпту.

– Изюм, – весело кивнул тот. – Я в Леснии купил. Смешные они, сперва меняли одну горсть на две шкурки песца. Почему думают: если кайга, то глупый? Я их отругал и пошел к гномам. Железный народ честно торгует. Теперь мы весь мех им продаем. И наш род, и три соседних. Изюм у гномов стоит два серебряных кречета за фунт. Вкусно, правда? Сыру его сильно любит, я всегда много беру.

Лоэль кое-как проглотил новость. Неприятно признавать, что и ты обзавелся предрассудками. Леснийцы-купцы с насмешкой обсуждали убогость кайга, отдающих шкурки за плохое железо: мол, втыкаем тупой ржавый нож в бревно и кладем рядом наилучший мех, пока стопка не сравняется с рукоятью по высоте… Помнится, мама рассердилась и проделала с шутниками очень похожий трюк. За заклятие непромокаемости и неслеживаемости ворса стребовала стопку монет в рост тюка с мехом. Каждого! Торговцы охали, рвали бороды, вздыхали со всхлипом, но спорить не решались. Сорвавшейся некстати с языка похвальбы не вернуть, а характер у Сэльви сложный, и доброта ее порой принимает весьма своеобразные формы. Воспитательные…

В тот раз черноглазая ведьма молча смахнула монеты в платок и ушла. Купцы исчезли из городка еще до заката. А один из следопытов-эльфов убежал за наивными охотниками кайга. Отдал им монеты, велел впредь не верить людям юга на слово, не выспросив цену толком. Вернул охотников в город и сам водил по рядам, сердито торговался и набивал мешки товаром. Сопроводил потрясенных своим внезапным богатством кайга до граничной заставы. Интересно, где теперь те охотники? Бессмысленно спрашивать, воспоминанию лет сорок. Пустяк для вечного – и целая жизнь для человека. Лоэль вздохнул, с поклоном передал Сыру пустую миску.