Все эти блестящие имена постоянно окружали себя непристойным хороводом юных амурчиков мужского пола, в насмешку над природой, религией и моралью. Дурманные ночи проводили эти парижские сластолюбцы, бессонные ночи, опьяненные ароматом масел, которыми они натирали друг друга, прежде чем лечь вместе, ночи, которые они проводили за тем, что примеряли перед зеркалом ту или иную деталь женского туалета: юбки, браслеты, серьги…

– Они называют это «итальянским пороком!» – возмущенно повторил он, словно это сердило его сильнее всего. – При каком итальянском дворе найдешь такие непристойные занятия? Да что там, при каком европейском дворе? В Англии было только два случая, оба всем известны: Эдуард II Плантагенет и Вильгельм III Оранский, которые, кстати, были голландцами. Первый напрямую происходил от прекрасной грешной француженки Элеоноры Аквитанской, а бабушка его по материнской линии была Генриетта Французская, сестра Людовика XIII, – то есть исключения, где взяла верх французская кровь. Если же пересчитать всех гомосексуалистов при французском дворе, то и запутаться можно. Мадам Пфальц права, когда говорит, что мужчины, которые любят женщин, во Франции остались только в народе! И оставим в стороне нелепости, различающие женоподобных мужчин и содомитов, как делают это парижане. В грязи вода и земля превращаются в одно месиво.

Пока Атто предавался этим оскорблениям, на меня сыпались удары один за другим: даже Вильгельм Оранский, полководец, о деяниях которого я узнал во время своего приключения с Атто, тоже принадлежал к типу женоподобных мужчин!

Лет сорок назад, продолжался рассказ, шевалье Лотарингский, печально известный содомит, и его такие же дружки Таллар и Биран основали настоящую тайную противоестественную секту. Ее члены должны были принести клятву в том, что никогда не коснутся женщины, а если они уже были женаты, то даже супруги. Новые адепты были обязаны «принимать» четверых гроссмейстеров, которые руководили братством, и должны были поклясться хранить в строжайшей тайне как секту, так и ее ритуалы.

Конгрегация имела такой успех, что почти каждый день появлялись новые кандидаты, среди которых были и очень влиятельные имена. К примеру, граф де Вермандуа, внебрачный сын Людовика XIV, получил привилегию выбирать, кто из четверых гроссмейстеров «нанесет ему визит».

– Остальные трое были обижены, поскольку Вермандуа был поистине очень привлекателен, – сказал Атто, и налет смущения в его голосе выдал невольные пристрастия, которым он предавался много лет назад, став молодым кастратом.

Пока Атто говорил, я все больше и больше заглядывал в его душу. И увидел, с каким облегчением проживал он последнюю эпоху своей жизни: старость. Теперь он наконец был свободен от последствий увечья, лишившего его любви женщин. Возраст, в котором полностью затухает огонь плоти, стер все следы женственности в морщинах старого кастрата точно так же, как у его ровесников стирается мужественность. И свинцовые белила на лице, темно-красные щеки и мушки уже не были настолько броскими, как когда-то; теперь на аббате было столько краски, сколько у любого аристократа. Исчезло и множество красных и желтых кистей и лент. Мелани всегда был одет в темные цвета, как и положено пожилым людям.

Короче говоря, в восемьдесят пять лет Атто стал таким же стариком, как и многие другие. И он полной грудью вдыхал возможность обрушиться на мужеложцев, таких же, какие был он сам.

– Значит, вы утверждаете, что отец, дядя, брат и сын его величества короля Франции – мужеложцы… – недоверчиво произнес я.

– Вот именно. Его брат годами требовал себе одного мальчика за другим, и король ничего против этого не имел. Словно это было для него само собой разумеющимся.

Теперь вопрос просто напрашивался сам собой. Атто опередил меня.

– Да, да, – обеспокоенным голосом сказал он, – о его величестве, да простит меня Господь, шепчут такие же постыдные вещи. Однако это были только попытки обратить его, пардон, извратить. К счастью, попытки тщетные.

Содомия, заметил Атто, суть дочь красоты. Ведь родилась она в Греции, где философы считали общество молодых мужчин возвышенным, поскольку те были красивее молодых девушек. Что ж, в этих запретных играх, тайных страстях и несказанных экспериментах, на которые шел весь Париж, Евгений всегда оставался один. Потому что был уродлив.

То был возраст, когда молодые люди расцветают: глаза открываются, губы напухают, груди наливаются и начинают выступать, плечи становятся крепче, бедра округляются у девушек и укрепляются у юношей. Поэзия становится телесной, и она жаждет других тел.

Однако же лицо Евгения, и без того не особо милое, открылось как засохшая, взорвавшаяся грязь. Нос устремился к небу, а рот, наоборот, загнулся книзу; щеки, шея и тело выглядели, словно кусок черствого хлеба; глаза остались круглыми и черными, вместо того, чтобы стать уже. Среди красивых светлых шевелюр его друзей его волосы неприятно выделялись, потому что были ровными, тусклыми и черными, словно вороново крыло. Кроме того, он был невысок: самый низкорослый из всей банды.

– Ты когда-нибудь видел Евгения вблизи? – спросил аббат Мелани.

– Нет. Клоридия говорила мне, что его лицо выглядит несколько странно, не очень привлекательно.

– Не очень привлекательно? У него остался такой короткий детский нос, что оба резца все время на виду, как у кролика. Он дышит через приоткрытые губы, потому что не может закрыть рот.

Когда Евгений вырос, для него нашлось и новое имя. С этого момента из-за своего деформированного лица друзья стали звать его не иначе, как Собачий Нос.

И тем тяжелее было унижение, когда они пользовались тем, что он слаб, и извращали его в кухне или на черной лестнице, а служанки делали вид, что не замечают этого. Потом вся группа убегала и дразнила его этой жестокой кличкой. Теперь он тоже принадлежал к числу мужеложцев.

– Присмотрись внимательнее к портрету Евгения, его можно найти везде. Конечно, они приукрашены. Это не его глаза, не его нос и не его рот. Однако художники и гравировщики ничего не знали о его пороке, поэтому не убрали выражение его лица, как у истеричной старой клуши: высоко поднятые брови, на лице написано отвращение, слишком сильно выпяченная грудь. Все типичные признаки мужеложца, – произнес аббат Мелани с показным презрением. – Как и у многих мужеложцев, его характер из-за смеси стыда и вины стал двуличным, как у женщины. Он научился женскому искусству притворства и намеков. Он недоверчив и на протяжении долгого времени питает тайную злобу. Доказательство ты видел сам: старая монета времен осады Ландау. Наверняка он достал ее у кого-то, кто участвовал в осаде, поскольку сам он вынужден был уступить поле боя Иосифу и не принимал участия в решающей атаке. Он тайно хранит монету, словно напитанный ядом кинжал. Она напоминает ему о дне, когда юный Иосиф отнял у него воинскую славу. Единичный случай, однако он всегда свидетельствует о том, что его слава полководца в опасности, что она зависит от прихоти и успеха его повелителя.

Я с ужасом слушал его рассказ и думал: Евгений, бич турок в Зенте; Евгений, завоеватель Северной Италии; Евгений, победитель в резне у Хехштадта… Из какой бездны порока восстал величайший воин Европы? Теперь я понимал, почему во время нашего первого разговора, состоявшегося несколько дней назад, у Атто вырвалась эта злая кличка: Собачий Нос. Аббат всегда помнит о темном прошлом его светлости принца Савойского.