«Мятный чай из Гуанчжоу».

Красин вытряхнул остатки чая на тарелку и потребовал у полового лист бумаги и чернила с пером. Написавши что-то на листе, Красин помотал листом в воздухе, чтобы чернила высохли, вновь подозвал полового и спросил, где у них на постоялом дворе каретный сарай. Глядя в перекошенное лицо Красина, и мелко-мелко дрожащую, коротенькую, без усов, его бородку, половой не решился на какие-либо комментарии. Тем более, что за поясом у Красина старик-половой успел заметить револьвер. Ну, лихой человек, что с него взять? Сообщать в полицию – себе дороже. Красин недолго пробыл в каретном сарае, вышел, отвязал от коновязи крупную каурую кобылу, на которой приехал, вскочил в седло и галопом поскакал прочь. Уже смеркалось. Половой перекрестился, вытер висящим у него на руке полотенцем мокрое от пота лицо и бросился в сарай.

– Семка! – закричал он, вбегая в распахнутые ворота. – Че этот… чухонец, либо кто… Че похотел от тебя? Стращал тебя ревoльвером?

– Нету, – совершенно спокойно отвечал полуголый, в одних портах Семка, лежащий с руками под головой на копне сена в углу сарая. – За которым хреном меня стращать-то? Видал, ммать твою? – Семка полез огромной, черной от грязи рукою сначала в порты, почесался там, а потом сунул руку себе в рот и вытащил из-за щеки блестящий новенький гривеник. – Небось, не кот насрал… А я ему смолы в баклажку отлил на полкопейки… Вонааа… Траханный в ррот!

– Вонааа, – повторил за каретником половой, покачивая головою. – Достаточный господин… Дай Господи кажинный день таких проезжающих…

Половой, как мы вам уже говорили, был тертый старик и совершенно не собирался никому показывать лежащий у него в жилетном кармане полтинник, полученный от Красина.

Сейчас для нас с вами главной станет такая вот фраза, не сказать – радикально изменившая жизнь Красина, жизнь его уже изменилась, – но продлившая еe до самых пределов, до восьмидесяти шести лет, как мы вам уже сообщали, дорогие мои, до тысяча девятьсот восемнадцатого года. Не прими Красин этой фразы, его, по всей вероятности, ждал Алексеевский равелин, где Иван Сергеевич нашел бы возможность избавить себя от мучений. А так вот он еще полвека прожил бобылем, строя, работая, ложась в постель каждый день измученный заботами, чтобы не вспоминать… Но вспоминал Красин каждый день, каждую минуту. Вот такое вышло ему наказание на полвека, вот такая мука.

А фраза была ему сказана исправником Павлом Ильичем Лисицыным:

– Вам надобно уехать из России.

– Я не собираюсь никуда уезжать, – был ответ. – У меня обязательство по строительству мостового перехода, если вам необходим формальный повод, господин ротмистр. У меня контракт и… вообще… Я обещал… Сейчас приходится набирать новых плотников и путейцев, потом… Да что я вам… К следующей весне надобно построить… А потом я собираюсь постоянно жить тут, возле могилы Катерины Борисовны. Куплю квартиру или дом.

– А жалование, например, позвольте спросить, господин Красин? – Лисицын был, как всегда, непроницаем. – Жалование кто вам станет выплачивать? Департамент полиции имеет сведения, что контора Визе ликвидирована…

– Как-нибудь, – равнодушно отвечал Красин. – Полагаю, как-нибудь все устроится. B соответствующей службе Градоначальника…

– И напрасно полагаете, Иван Сергеевич. У меня приказ об вашем аресте, – он произнес слово «аресте» с ударением на первом слоге – «а’ресте», и Красин немедленно вспомнил хладнокровно застреленного Лисицыным Морозова: все они, такие разные с виду, на самом деле совершенно одинаковые, еще подумал в тот миг Красин.

– Вы ж говорили, что я не арестован, – с бледною улыбочкой бросил Красин. Ему тогда, на самом-то деле, было все равно.

– А разве вы арестованы? – бесстрастно отвечал исправник. Только светлый ус его дернулся. – Я повторяю: имею приказ доставить вас в Санкт-Петербург, в кандалах под усиленным конвоем. В сей момент предпринимаю все меры по вашему розыску.

Тут мы должны сделать некоторые преуведомления, дорогие мои.

Дело в том, что Лисицын всю деревню Кутье-Борисово сжег, а большинство деревенских жителей расстрелял. Не лично, разумеется, сам ротмистр тогда и не доставал оружия, сидел только неподвижно в седле с неизменно спокойным своим выражением на лице. После всего этого Красин Лисицына сторонился, хотя – прямо вам скажем, дорогие мои – порядочный человек Красин уж достаточно к тому дню всего совершил хорошего, чтоб не иметь оснований поставить себя на одну доску с карателем, что уж тут.

Сказавши про кандалы, Лисицын подчеркнуто вежливо рукою в белой замшевой перчатке указал Ивану Сергеевичу путь:

– Извольте проследовать со мною, господин инженер.

Ничего более не спрашивающий Красин вышел вслед за Лисицыным из дома исправника, сел на подведенную ему лошадь. Вдвоем с Лисицыным они поскакали к монастырю.

У такой знакомой Ивану Сергеевичу дверцы в стене Лисицын спрыгнул с седла и знакомым Катиным стуком постучал в нее. Красин вздохнул, удержал слезы. Слезлив в эти дни был Иван наш Сергеевич, да как его не понять. Мы понимаем.

Лисицын, значит, постучал Катиным стуком. Завыли, залаяли собаки.

– Кто? – через несколько мгновений настороженный спросил женский голос.

– Mère Isidore, c’est moi, Paul. Je l’ai amené.[234]

Пребывающий в прострации Красин нашел в себе силы удивиться – ротмистр, выходит дело, уже оказывался своим человеком в монастыре.

– Attendez une minute, Pavel Ilitch, je vais attacher les chiens.[235]

Через минуту, действительно, дверь отворилась. Мужчины привязали лошадей и вошли. По выложенным аккуратным гравием дорожкам Исидора повела Лисицына и Красина за здание храма, между двухэтажными выбеленными зданиями келий, дальше – за складские и дровяные сараи и домики служб, за приземистое здание иконописной мастерской и привела к небольшой часовенке, расположенной так, что ниоткуда праздный взгляд не мог бы часовенку эту рассматривать – вокруг, куда ни повернись, оказывались глухие стены построек.

– Господи, благослови! – крестясь, истово произнесла на пороге Исидора, и оба мужчины, разумеется, тоже перекрестились. А Исидора, кажется, не решалась отворить дверь.

– Входите же, матушка, время дорого, – произнес Лисицын, и Красин вновь помимо себя вспомнил застреленного Морозова. – Venez, s’il vous plaît, – добавил ротмистр, словно бы полагая, что французская речь быстрее войдет в сознание русской монахини. – Venez![236]

Исидора еще раз перекрестилась, вытащила из-под рясы внушительный со сложным языком кованый ключ, повернула его в замке и отворила дверь. Сразу за дверью открывалась лестница вниз, словно бы в погреб. Монахиня, подобравши черный подол, осторожно начала спускаться – боком, левой ногою вперед, на каждой ступени приставляя к левой ноге правую. Молчаливый Красин двинулся было следом, но жандарм придержал его за локоть.