А вы – его свояченица? У него есть кто-нибудь, кто мог бы сопровождать его?» – «Я и один могу поехать, если это необходимо». – «Необходимо; я говорю вам, господин Клеменс: единственное, что вам требуется, – это покой, отдых, немного развлечься. Я говорю „немного“, то есть не надо пересаливать. Обычно такое настроение переходит в резко противоположное. Поэтому – все в меру. Сейчас везде еще самый разгар сезона. Куда бы вам, например, хотелось поехать?» Ева: «А укрепляющие средства, разве ему не надо их принимать, например лецитин[701], и потом, чтоб лучше спать?» – «Хорошо, я пропишу ему, что бы такое, ну, адалин»[702]. – «Адалин я ему уже давала. Не надо мне этой отравы». – «Тогда мы возьмем фанодорм[703], каждый вечер по таблетке с мятным чаем; мятный чай – очень полезная вещь, и это средство будет лучше усваиваться. Ну а затем можете сходить с ним в Зоологический сад». – «Не люблю я зверей». – «Тогда в Ботанический, немножко рассеяться, но только не слишком». – «Пропишите ему, пожалуйста, еще какое-нибудь средство от нервов, для укрепления». – «Не дать ли ему немного опия, для поднятия настроения?» – «Господин доктор, я и так пью». – «Позвольте, опий – это нечто совершенно другое, а впрочем, я пропишу вам лецитин, совсем новый препарат, способ употребления указан на упаковке. И наконец ванны, успокаивающие ванны, ведь у вас в квартире имеется ванна, сударыня?» – «Разумеется, все есть». – «Вот видите, это – преимущество квартир в новых домах. Вы говорите „разумеется“. А вот у меня все было вовсе не так просто. Все пришлось устраивать самому, и это стоило мне немалых денег, но зато у меня ванная комната – прямо загляденье, вы пришли бы в восторг, если б увидели, такой прелести у вас тут нет. Итак, лецитин и ванны, через день, по утрам, а затем пригласите еще массажиста, пусть он ему как следует растирает все мускулы, чтоб ускорить кровообращение». – «Да, это будет хорошо», – соглашается Ева. «Как следует мять и растирать, вот увидите, господин Клеменс, вам сразу станет легче. Увидите, как вы скоро поправитесь. А затем – поезжайте куда-нибудь». – «Это с ним не так просто, господин доктор». – «Ничего, все будет хорошо. Ну так как же, господин Клеменс?» – «Что такое?» – «Не падать духом, регулярно принимать микстурку и средство от бессонницы, а затем – массаж». – «Постараюсь, господин доктор; до свиданья, благодарю вас».

«Ну, теперь твоя душа спокойна, Ева?» – «Да. Я схожу принесу тебе лекарство и соль для ванн». – «Хорошо, сходи». – «Смотри, без меня не уходить». – «Хорошо. Хорошо, Ева».

Тогда Ева надевает пальто и спускается вниз. А четверть часа спустя уходит и Франц.

Завязывается бой. Мы летим к черту в пекло, летим с музыкой

Поле брани манит, манит!

Мы летим к черту в пекло, летим с музыкой, к этому миру мы не питаем никаких нежных чувств, пропади он пропадом вместе со всем, что есть в нем, под ним и над ним. Со всеми живущими на земле людьми, мужчинами и женщинами, со всей этой проклятой мелюзгой. Ведь ни на кого же нельзя положиться. Если б я был птичкой[704], я бы взял кусочек навоза, отбросил бы его от себя обеими лапками и улетел бы. А если б я был лошадью, собакой или кошкой, тоже не сумел бы сделать ничего лучшего, как гадить на землю, и затем как можно скорее прочь, прочь отсюда.

Скучно жить на свете, у меня сейчас даже нет никакой охоты опять напиться пьяным, а то мог бы пить, пить до бесчувствия, но потом эта чертова гадость начинается сызнова. Пусть мне попы растолкуют, на кой черт сотворил Господь Бог наш мир? Впрочем, Он сотворил его лучше, чем попы предполагают, ибо Он дал нам возможность на… чхать на всю эту прелесть и дал нам две руки и веревку, и – к черту тогда эту мерзость, да, это мы можем, и тогда конец, каюк, крышка, наше вам с кисточкой, счастливо оставаться, а мы летим к черту в пекло, летим с музыкой.

Попадись Рейнхольд мне в руки, моя ярость была бы удовлетворена, я мог бы взять его за шиворот и свернуть ему шею, покончить с ним, и мне было бы тогда гораздо лучше, я был бы сыт, и это было бы справедливо, и я нашел бы покой. Но этот мерзавец, который сделал мне столько зла, который снова толкнул меня на преступление и лишил руки, сидит теперь где-нибудь в Швейцарии и смеется надо мной. Я бегаю как последняя собака, а он может делать со мной что угодно, никто мне не поможет, никто, даже сыскная полиция мне не содействует, а наоборот – разыскивает меня и собирается арестовать, как будто я убил Мици, это же он, мерзавец, так подстроил, чтоб и меня в это дело впутать. Но – повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Довольно я терпел и старался, больше не могу. Никто не может сказать, что я не противился изо всех сил. Но всему бывает предел. И так как я не могу убить Рейнхольда, то покончу с собой. Лечу к черту в пекло, с музыкой.

Кто ж это стоит на Александрштрассе и медленно-медленно переступает с ноги на ногу? Зовут этого человека Франц Биберкопф, а чем он занимался – вы уже знаете. Сутенер, тяжкий преступник, бедняга, конченый человек, настал его черед. Будь они прокляты, те кулаки, которые били его! Ах и страшна же та рука, которая схватила и держит его! Другие руки, стиснутые в кулак, били его и затем отпускали на все четыре стороны, оставались следы побоев, подтеки, раны, но они могли зажить, сам же Франц не менялся и мог продолжать свой жизненный путь. Но теперь рука не пускает его, кулак – чудовищной величины, она захватила Франца целиком, его тело и его душу. Франц шагает маленькими шажками и знает, что его жизнь ему уж больше не принадлежит. Он не знает, что должен теперь сделать, но с Францем Биберкопфом покончено раз и навсегда.

На дворе – ноябрь, время вечернее, часов около девяти, братва шатается по Мюнцштрассе, стоит невообразимый шум от трамваев, автобусов и газетчиков, из ворот казармы выходит отряд шупо с резиновыми дубинками.

По Ландсбергерштрассе шагает демонстрация с красными знаменами. Вставай, проклятьем заклейменный.

«Мокка-фикс», Александрштрассе, имеются лучшие сигары, вне конкуренции, выдержанное мюнхенское пиво в специальных кувшинах, играть в карты строго воспрещается, почтеннейших посетителей просят самих следить за