Действительно, что бы он мог значить?

Для начала я не поверил, что она пересказывает настоящий сон, и одновременно заподозрил, что всем за столом, кроме меня, известно еще что-то, потому что она ведь никак не могла хотеть, чтобы все мы сделали выводы на ее счет на основании такого сна? Наивная простота, так внезапно прорвавшаяся в человеке весьма изысканных манер, заставила меня в дальнейшем смотреть на Микаэлу с симпатией и восхищением. Или это был просчитанный демарш? Как бы то ни было, Линду она ценила и то и дело обращалась к ней за советом, числя ее, как и я, человеком с тонким вкусом и развитой интуицией. Некоторая ее зацикленность на себе не вызывала у меня ни изумления и ни малейшего осуждения, к тому же ее байки из коридоров власти всегда казались интересными, во всяком случае мне, так от этих коридоров далекому. Да и вообще, если поставить себя на ее место: она пришла навестить хрупкую, ранимую подругу и ее вечно молчащего мужа, и что прикажете делать? Естественно, взять инициативу в свои руки и подкачать маленькую семью своей силой и энергией. Она была крестной Ваньи, приезжала на крестины и произвела настолько приятное впечатление на мою маму, что та все время спрашивала, как у Микаэлы дела. Потому что та заинтересованно слушала все, что мама рассказывала, а когда вечер подошел к концу, встала и пошла на кухню помогать с мытьем посуды, то есть проявила участие, чего Линда не делала никогда, провоцируя тем самым скрытое напряжение в их с мамой отношениях. Вот для чего и придуманы социальные коды, они помогают нам сосуществовать, сами по себе являются знаками дружеского расположения и доброжелательного отношения, при их соблюдении человек смотрит сквозь пальцы на твои личные заскоки, твою идиосинкразию, чего люди с идиосинкразией, к несчастью, никогда не поймут, потому что это часть их идиосинкразической сущности. Линда не желала ни за кем ухаживать, потому что ухаживать должны были за ней, но в результате за ней никто не ухаживал. А Микаэла проявила заботу и получила ее в ответ. Меня очень задевало, что мама купилась на такое, ведь душевно Линда была куда богаче и оригинальнее. Внезапно открывающиеся глубины, неожиданные взбрыки, толстые стены сопротивления. Сгладить углы, обойти точки раздора — это антитеза искусству, антитеза мудрости, суть которой как раз умение остановиться и останавливать. Вопрос, что выбрать: движение, которое есть жизнь, или область за пределами движения, где обретается искусство, но в некотором смысле также и смерть?

— Пожалуй, чаю я выпью, — сказал я.

— У нас травяной, — ответила Линда, — ты его вряд ли захочешь. Но вода там в чайнике еще оставалась.

— Да, ваш я не хочу, — ответил я и пошел на кухню. Пока вода кипятилась, я взял карандаш, залез на стул и пометил все бутылки. Одна риска на этикетке, незаметная, если о ней не знать. Вел я себя как отец подростка и чувствовал себя по-дурацки, но и другого способа с этим разобраться не видел. Я был против того, чтобы человек, который сидит с моим ребенком и, за исключением нас с Линдой, больше всех занимается им, пил спиртное, оставаясь с ребенком наедине. Потом я положил в кружку пакетик и налил кипяток. Глянул на «Нален», там на кухне намывали пол и шел пар из посудомоечной машины.

Из прихожей донеслись звуки, сопровождающие прощание, и я понял, что Микаэла собралась домой. Вышел в коридор, сказал ей «пока», потом сел за компьютер, открыл интернет, проверил почту, писем не было, заглянул в пару газет и нагуглил себя. Порядка двадцати девяти тысяч упоминаний. Цифра колебалась вверх-вниз, как биржевой индекс. Я полистал и покликал наугад. Избегая интервью и газетных рецензий, заглянул в блоги. Один блогер писал, что мои книги не годны даже жопу подтереть. Забрел на страницу не то маленького издательства, не то журнала. Встретил свое имя в подписи к портрету Уле Роберта Сунде, сообщавшей, что писатель рассказывает всем, кто готов его слушать, как ужасна последняя книга Кнаусгора. Наткнулся на документ тяжбы о границах участка, в которой, очевидно, участвовал кто-то из Кнаусгоров — речь шла о стене гаража, то ли длиннее, то ли короче нормы на несколько метров.

— Чем занимаешься? — спросила Линда у меня за спиной.

— Гуглю себя. Тот еще ящик Пандоры. Ты себе не представляешь, что пишут эти неленивые люди.

— Брось, иди лучше со мной посиди.

— Сейчас иду, только два маленьких дела закончу.

На следующее утро, отдав Ванью Ингрид в районе восьми утра, я пошел в кабинет. До трех писал доклад и в половине четвертого вернулся домой. Линда принимала ванну, она собиралась вечером на ужин с Кристиной. Я пошел на кухню и проверил бутылки. Из двух было отпито.

Я зашел к Линде и сел на крышку унитаза.

— Привет, — сказала она и улыбнулась. — Купила вот себе бомбу для ванны сегодня.

Над ванной стоял сугроб пены. Линда приподняла руку, усаживаясь повыше, тоже облепленная пеной.

— Слушай, нам надо поговорить, — начал я.

— Да?

— О твоей маме. Помнишь, я недавно говорил, что странным образом исчезает спиртное?

Она кивнула.

— Я вчера пометил уровень на бутылках. Чтобы проверить. И сегодня из бутылок пили. Если это не ты, значит, твоя мама.

— Мама?

— Да. Она пьет, когда остается здесь с Ваньей. Она делала так всю неделю, и нет оснований думать, что это не началось раньше.

— Ты уверен?

— Да. Настолько, насколько можно быть уверенным.

— Что будем делать?

— Скажем, что мы знаем. И что для нас это неприемлемо.

Она молчала.

— Когда они придут? — спросил я через некоторое время.

Она взглянула на меня.

— Около пяти.

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

— Мы скажем ей. Поставим ультиматум: если такое повторится, мы не будем оставлять ее с Ваньей одну.

— Да, — сказал я.

— Это наверняка происходит много лет, — сказала она в задумчивости. — И многое объясняет. Она все время на взводе, с ней почти нельзя было толком общаться.

Я встал.

— Не факт, — сказал я. — Возможно, у них с Видаром нелады, она видит, что попала в западню. Чувствует себя несчастной.

— Человек не начнет пить в шестьдесят с гаком потому, что не чувствует себя счастливым, — сказала Линда. — Это должна быть старая песня. Долгая.

— Они вернутся через полчаса, — сказал я. — Мы хотим это отложить и сегодня не трогать? Или сразу покончим с этим?

— Да зачем ждать, — сказала она. — Но вот как мы будем говорить? Одна я не хочу. Она будет все отрицать и как-нибудь все вывернет, что я еще и окажусь виновата. Давай вместе?

— Типа семейный совет?

Линда пожала плечами и руками развела пену на воде в стороны.

— Я не знаю.

— Это как-то неудобно. И нас двое против одного. Получается трибунал. Нет, давай я позову ее пройтись и поговорю.