— Да ты все съела! — сказал я, вернувшись туда.

Ванья довольно улыбнулась и бросила на пол детский стакан с водой. Я вытащил ее из стула, она вцепилась в мою недобороду и засунула палец мне в рот. Я рассмеялся, несколько раз подкинул ее вверх, взял в ванной подгузник, переодел ее, спустил на пол и пошел выбросить старый в ведро под мойкой. Когда я вернулся, она стояла, шатаясь, посреди коридора. И пошла ко мне.

— Один! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! — считал я. — Рекорд!

Она тоже поняла, что сделала что-то из ряда вон, и вся светилась. Впрочем, светиться она могла от самого переживания — «я могу ходить!». Я надел на нее верхнюю одежду и спустился с ней в велосипедный чулан в подвале.

День стоял светлый и какой-то весенний, хотя и без солнца. Асфальт был сухой. Я послал Линде сообщение, что наша дочь одолела первую пешую дистанцию. «Фантастика! — ответила она. — Обожаю вас, буду дома в полпервого».

Я зашел в супермаркет рядом со станцией метро на площади Стуреплан, купил курицу гриль, головку салата, несколько помидоров, огурец, маслины, две красные луковки и свежий багет, на обратном пути заглянул в «Книжную лавку Хеденгрена» и нашел книгу о нацистской Германии, два первых тома «Капитала», «1984» Оруэлла, сборник эссе того же автора, книгу Экервальда о Селине и последний роман Дона Делилло, но тут у Ваньи лопнуло терпение и мне пришлось закруглиться и идти платить. Еще не выйдя на улицу, я пожалел, что купил Делилло, потому что хоть я раньше и был его фанатом, особенно романов «Имена» и «Белый шум», но «Изнанку мира» я осилил лишь наполовину, следующий роман был вообще никуда, и стало понятно, что автор подысписался. Я едва не ринулся назад, менять книгу, потому что в магазине были мною примечены и другие соблазны, в частности Harmonia caelestis[74] Эстерхази, где он пишет о своем отце. Правда, я старался не читать романов по-шведски, слишком родственный язык, оглянуться не успеешь, уже что-то подцепил, подпортил свой, поэтому при возможности я всегда выбирал норвежский перевод, тем более я вообще считал, что маловато читаю на родном языке. Но времени менять не было, я хотел успеть приготовить обед к приходу Линды. Да и Ванья ясно давала понять, что книжных магазинов с нее на сегодня довольно.

Дома я приготовил салат с курицей, нарезал хлеб и накрыл на стол; пока я занимался этим на кухне, Ванья в коридоре стучала деревянным молотком по деревянным шарам, они падали в деревянный лоток и скатывались оттуда по деревянному желобу на пол.

Через пять минут русская уже стучала по трубам. Я ненавидел этот звук, ненавидел ждать его, но в данном случае основания были, стук кого хочешь доведет до безумия, поэтому я забрал у Ваньи игрушку и пересадил ее в стул, надел на нее нагрудник, протянул ей хлеб с маслом, и тут пришла Линда.

— Привет! — сказала она, подходя и целуя меня.

— Привет!

— Я заходила утром в аптеку, — сказала она и посмотрела на меня сияющими глазами.

— И?

— За тестом на беременность.

— Еще раз. Что ты говоришь?

— У нас будет еще ребенок, Карл Уве!

— Правда?!

У меня увлажнились глаза.

Она кивнула. И глаза у нее тоже заблестели.

— Какое счастье! — сказал я.

— Да! Я ни о чем другом не могла говорить сегодня на терапии. Я только об этом весь день и думаю. Фантастика!

— Ты сказала терапевту раньше, чем мне?

— Да, и что?

— Ты каким местом думаешь? Это что, только твой ребенок? Ты не имела права никому рассказывать, пока мне не скажешь. У тебя как с головой?

— Карл Уве, прости, я не подумала об этом. Я не хотела тебя задеть. Просто новость меня переполняет. Ну давай не будем сейчас из-за этого ссориться.

Я взглянул на нее.

— Не будем, — сказал я. — Ничего страшного, в глобальной перспективе.

Ночью меня разбудил ее плач. Она плакала так горестно, жалобно, всхлипывая, как плачет только она. Я положил руку ей на затылок.

— Что случилось, Линда? — прошептал я. — Почему ты плачешь?

У нее тряслись плечи.

— Что с тобой? — снова спросил я.

Она повернула ко мне лицо.

— Я просто слишком исполнительная, — сказала она, — только и всего.

— Не понял. Ты о чем?

— Ну, вчера. Я зашла в аптеку и купила тест, потому что мне не терпелось узнать. Не было сил ждать. А когда я получила результат, как раз пора было идти к терапевту. И мне вообще не пришло в голову, что я могу туда не ходить. Я пошла из чувства долга!

Она снова зарыдала.

— А могла бы прибежать домой, к тебе, с этой фантастической новостью. Сразу! Я не обязана была идти на терапию!

Я погладил ее по спине, по волосам.

— Хорошая моя, но это все ерунда. Не играет никакой роли. Я сначала рассердился, да, но быстро все понял. Важно только одно — у нас будет ребенок!

Она посмотрела на меня сквозь слезы и улыбнулась:

— Ты правда так думаешь?

Я поцеловал ее.

Губы были соленые.

* * *

С того дня до ноябрьского вечера, когда я сидел на балконе в квартире в Мальмё, вернувшись с Ваньей с детского дня рождения, прошло два года. Ребенок, едва начавший тогда внутриутробную жизнь, не только родился, но уже дорос до года. Мы назвали ее Хейди, она получилась веселая беловолосая девица, в чем-то более бесшабашная, чем сестрица, в чем-то такая же ранимая. Во время крестин Ванья, когда пастор стал лить воду сестре на голову, отчаянно вопила «Нет! Нет! Нет!» на всю церковь, так что невозможно было не засмеяться, она реагировала на освященную воду физически, что твой вампир или дьяволенок. Когда Хейди исполнилось девять месяцев, мы переехали в Мальмё — внезапно, импульсивно, ни один из нас там раньше не бывал, мы там никого не знали, поехали посмотреть квартиру и, проведя в городе в общей сложности пять часов, решили, что переедем. И будем здесь жить. Квартира располагалась в центре, большая, сто тридцать метров, и залитая солнцем с утра до вечера, поскольку находилась на последнем этаже. Лучше не придумаешь, существование в Стокгольме становилось все мрачнее и мрачнее, под конец мы не видели другого выхода, кроме бегства. Сбежать от безумной русской, от хронического неразрешимого конфликта с ней, она продолжала бомбить жалобами владельцев дома, и в конце концов они вызвали нас на разговор, который ничем не кончился, потому что, хотя они нам и поверили, в конце концов чаша весов склонилась в нашу сторону, но поделать с русской они ничего не могли. И мы взяли дело в свои руки. В ходе очередного разбирательства, когда она явилась к нам, и я, с Хейди и Ваньей на руках, велел ей убираться, а она ответила, что у нее в квартире мужчина и сейчас он придет и побьет меня, мы позвонили в полицию и сообщили об угрозах расправы и преследовании. Я никогда не думал, что дойду до такого, но дошел. Полиция ничего предпринять не могла, но, что гораздо важнее, наслала на нее социальную службу: два человека пришли проверить, в каких условия она живет, а большего унижения она не могла себе и представить. О, как это утешало! Но соседские отношения лучше не стали. Для нас, живших посреди большого города — где единственными островками природы, без транспорта, но с зеленью, были парки — с двумя детьми и выгуливавших их в этих парках, как собачек, переезд был вопросом времени. Линда хотела в Норвегию, я нет, поэтому выбор колебался между шведскими городами, Гётеборгом или Мальмё, и поскольку первый Линда решительно отвергала, памятуя, как ей пришлось из-за болезни прервать учебу на курсах литературного мастерства, то мы и переехали в Мальмё, раз нам понравилось ощущение от проведенных в нем нескольких часов. Мальмё — город просторный, с высоким небом, с морем под боком; протяженный пляж находится всего в нескольких минутах от центра, до Копенгагена сорок минут, и настроение в городе вальяжное, отпускное, никак не похожее на стокгольмскую ауру — жесткую, суровую, зацикленную на карьере. Первые месяцы в Мальмё была не жизнь, а фантастика, мы каждый день ездили купаться, а вечером, уложив детей, ужинали на балконе, были полны оптимизма и ощущали такую близость и сродство, каких не знали уже два года. Но мрак сгустился и в Мальмё тоже, медленно и незаметно он заволок собой все стороны моей жизни, блеск новизны потускнел, мир ушел из-под ног, и вновь, дрожа, пришла фрустрация.