В ночь на 17 июля 1683 года, после жестокого пушечного обстрела, янычары ворвались в Пратер и Леопольдштадт. Вена оказалась в сплошном кольце. Связь осажденных с левым берегом, поддерживавшаяся кораблями дунайской флотилии, оборвалась.

Утром Кара-Мустафа на черном коне, покрытом дорогим чепраком, въехал в Пратер. Всюду – разрушенные бомбами дома, трупы защитников, тлеющие головешки пожарищ. Уставшие, обезумевшие от крови янычары рыскали по задымленным улицам, выискивали раненых и тут же добивали боздуганами и саблями, из уцелевших строений выносили добычу – дорогую посуду, одежду, обувь, вино.

Кара-Мустафа остановился на высоком крутом берегу Дуная. Паши окружили его, ловя каждое слово сердара.

– Завтра – штурм! – говорил он. – На рассвете атакуйте бастионы Львиный и Замковый! Перед этим обстреляйте артиллерией равелины[129], прикрывающие их. Это, кажется, самые слабые места в обороне австрийцев… Видите, как осыпались валы? Как заросли бурьяном илистые рвы? А ближайшие подступы прикрыты садами и развалинами домов. Ваши отряды скрытно подойдут вплотную к бастионам. Отсюда мы ворвемся в Вену, великолепную столицу ничтожного труса Леопольда, который, как говорят, сначала сбежал в Линц, а оттуда – в Пассау, во владения курфюрста Баварского. Ха-ха-ха!.. Но прошу вас всех – не разрушайте город. Ни одно ядро не должно упасть на его прекрасные дворцы и соборы! Жаль терять такое богатство. Несравненный по красоте собор Святого Стефана мы превратим в мечеть, и она станет оплотом ислама в стране Золотого Яблока. А саму Вену сделаем столицей пашалыка, по обширности земель и богатству равного целой империи! Вена станет ключом ко всей Европе. Обстреливайте валы, бастионы, равелины! Убивайте людей – они нам не нужны! Чем больше уничтожите, тем лучше. А город сохраните!

Воодушевленные успехом, паши весело переговаривались. Никто не сомневался, что завтра их отряды вступят в Вену.

Арсен и Ненко на правах личных чаушей сердара входили в его свиту. Они стояли поодаль, но слышали каждое слово. И слова эти распаляли их сердца.

– Я убью его! – прошептал Арсен.

– Ты что, опять за свое? – неодобрительно глянул на него Сафар-бей.

– Если завтра он возьмет Вену, то сразу прикажет доставить сюда Златку… Я не допущу этого!

– И сам погибнешь!.. Он никогда не бывает один. Телохранители стерегут его, не сводя глаз.

– Как-нибудь улучу минуту…

– И чего достигнешь? Златка и весь его гарем перейдут к наследникам – у него есть сыновья. Они продадут наложниц в рабство. Султан назначит другого сердара, которому мы станем не нужны, и он отправит нас в передовые отряды, где мы быстро сложим головы. Кто тогда поможет Златке? Твоей и моей отчизне? Нашим родным и близким?

Арсен нахмурился и долго молчал. «Конечно, Ненко прав. Уничтожить Кара-Мустафу можно только ценой собственной жизни. Нет, надо найти какой-то другой путь». Вздохнув, он сказал:

– Понимаю, Сафар-бей. Но как вспомню Златку, сердце разрывается от боли, и я становлюсь сам не свой. Злость затмевает разум.

– Молодость часто бывает безрассудна. По себе знаю. Как твой чауш-паша, я запрещаю тебе что-либо подобное затевать. Думай не только над тем, как уничтожить Кара-Мустафу, а прежде всего, как помешать осуществлению его кровавых планов!

– Легко сказать – думай! Что сейчас придумаешь?

Они умолкли и грустно смотрели на сизый дым пожарищ, на старые, кое-где разрушенные временем валы австрийской столицы. Действительно, положение венцев казалось безнадежным.

Но вот великий визирь тронул коня. Пышная кавалькада двинулась назад в лагерь. Арсен с Ненко заняли в ней свои места и на протяжении всего пути не проронили ни слова.

Тихая ночь. Звездная, но безлунная и потому темная.

Молодой подмастерье из цеха пивоваров Ян Кульчек стоит на городской стене на часах и всматривается в мерцающие огоньки, которые друг за другом затухают в турецком лагере. Душа у него не на месте: это первая в его жизни война, в которой ему приходится принимать участие. Да еще какая война! Здесь – либо жизнь, либо смерть. Скорее – смерть…

Правда, врагов сейчас не видно, но целые гирлянды огней, опоясывающие город, напоминают, что они здесь, поблизости, и, может быть, в это самое время готовят подкопы, закладывают в них порох, чтобы сделать проломы в стенах и с восходом солнца ринуться в них неудержимым потоком.

Ян Кульчек пытается сосчитать эти огни, но быстро сбивается – их здесь не десятки, не сотни, а тысячи. Ему становится жутко.

Ну и страшная же сила окружила город! Удержится ли он? Или погибнет вместе со своими защитниками? Тогда и ему, Яну, предстоит лечь костьми или со связанными руками плестись рабом в далекую Турцию…

«Ох, Ян, Ян! Пропадешь ты здесь, как пить дать. Не видать тебе своей милой Чехии и родного города Брно, красивейшего уголка на земле! Не встретишь ты больше ни родителей, ни сестричек, ни русоголовой красавицы соседки, которая клялась ждать тебя, пока не вернешься настоящим пивоваром.

Ничего этого не будет, потому что, наверно, забито уже во вражескую пушку ядро, которое снесет тебе голову… Или пропоет в голубом небе песню смерти беспощадная татарская стрела».

Он вздрогнул: около самого уха и вправду – как напророчил! – просвистела стрела, тупо клюнула деревянную крышу башни и застряла в ней.

«Боже мой! – ужаснулся Ян Кульчек и перекрестился. – Стоял бы я на шаг левее – захлебнулся бы уже собственной кровью!»

Он выдернул стрелу, подумал: «Останусь живым – сберегу на память. Привезу домой – пускай все знают, что я не только пиво здесь варил!» Хотел засунуть ее за пояс, но под пальцами зашуршала бумага. Это его удивило: «Стрела обмотана бумагой? Интересно…»

Ян спустился в караульное помещение, где при свете сальной свечи спали его товарищи. Подошел к столу.

Стрела была обычная, с железным острием и белыми лебедиными перьями. Необыкновенным было только одно – жесткий, плотный лист бумаги, привязанный к древку тонким ремешком.

Кульчек развязал ремешок, развернул бумагу. Это было письмо. Первая строчка написана по-латыни: «Генералу Штарембергу». А ниже – по-польски.