дома. Может быть, знак отвалился? Улица была темной и безлюдной. Только кошка мяукала, да из соседнего кабака доносились громкие крики. – Или мне нужен следующий? – Она осмотрелась по сторонам. – Нет, сюда, а потом налево, – пробормотала она и решительно зашагала дальше.

Из каналов доносился запах гнили, улицы становились все уже и уже, по водостокам, тихо булькая, струилась бурая жижа. Она все шла и шла – мимо танцевальных залов и подвальных пивнушек, мимо женщин, в игривых нарядах поджидавших клиентов, мимо нищих и бездомных, что рылись в мусоре. Она шла вперед с такой решимостью, словно только этим и занималась всю свою жизнь.

Надежда вновь обнять Лили влекла ее вперед, застилая глаза.

И Зильта не заметила опасность.

Когда она повернула к Валентинскампу, из темного переулка вынырнула фигура. А затем еще одна. Они следовали за Зильтой, как немые тени – замирали, когда она останавливалась, и шли, пока она шла.

С каждой секундой они сокращали расстояние, пока ни о чем не подозревавшая женщина, неуверенно озираясь, погружалась все глубже в темное сердце Гамбурга, надеясь отыскать свою дочь.

Глава 4

Лили колдовала над кипящим горшком.

– О нет! – простонала она, когда в нос ударил запах горелого. – Быть того не может! И откуда эти комочки? Я же делала все в точности, как сказала Альма!

Увидев, что и без того не самая удачная каша вдобавок ко всему пошла пузырями, она поспешно развернула лист бумаги, на котором был записан рецепт.

– Может, слишком сильный огонь? – пробормотала она, нагибаясь и открывая дверцу печи. Но стоило ей отвернуться, как в противоположном конце комнаты на плиту хлынула кипящая вода.

Девушка вскрикнула, сняла с себя фартук и, обернув его вокруг ладоней, сняла с плиты дымящийся горшок.

Внезапно по кухоньке разлетелись темные хлопья.

– Мой хлеб! – в ужасе вскричала Лили, внезапно осознав, что запах исходит вовсе не от каши, и бросилась к печи.

Но было поздно – ржаная буханка, на которую она потратила столько времени и сил, успела почернеть.

– Проклятье, – пробормотала Лили, бросаясь к окну, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха.

Отличная из нее получилась хозяйка, нечего сказать. Даже хлеб испечь не могла, ничего не испортив. Она ненадолго закрыла глаза.

– Все не так страшно, – успокаивала себя она.

На стол все равно будет что поставить. Утром она купила пару кусков копченого мяса – к нему можно будет сделать горчичный соус и сварить кисель, да и каша уже поспевает… Вот бы еще избавиться от комочков. Главное, чтобы к приходу Йо на тарелке было что-то хотя бы наполовину съедобное. А каких трудов ей это стоило, ему знать необязательно. Благо, в еде он был неприхотлив и постоянно твердил ей, что не нужно для него готовить, ведь они всегда могут пообедать в столовой. Но Лили хотела сэкономить. Конечно, еда в портовых закусочных и в столовых была недорогой, но готовить дома все равно обходилось дешевле – если только половина продуктов не оказывалась в мусорном ведре, как это получилось сегодня. Но она знала, что если выставит на улицу подгоревший хлеб, тотчас найдется кто-то, кто его унесет. Жителям трущоб не приходилось привередничать.

С каждым днем она все больше восхищалась Гертой, которая так вкусно готовила. Но всякий раз, когда она думала о Герте, об Агнес или о доме, в горле образовывался ком, и она быстро отбрасывала воспоминания.

Йо знал, как тяжело ей справляться с бытом, и часто приносил ей что-нибудь по вечерам – овощи с рынка или экзотические фрукты, когда приходили поставки из Индии или Южной Америки. Но когда у нее все-таки получалось приготовить для него что-нибудь, она чувствовала себя менее бесполезной, поэтому девушка не оставляла своих стараний.

Она как раз доставала из ящика пшеничную муку, когда в дверь постучали. Она открыла, как была, – с косынкой на голове, в грязном фартуке и с раскрасневшимися от печного жара щеками – и перед ней неожиданно предстал отец.

Она не поверила своим глазам.

– Папа, – тихо сказала она.

Затем она бросилась к нему на шею и крепко обняла. Его запах был таким родным. Он напоминал о старых книгах и вечерах у камина, и на мгновение ей показалось, что она снова дома. И только через пару секунд она осознала, что он не обнял ее в ответ.

Она нерешительно отстранилась.

– Мама тоже здесь? – спросила она, с надеждой глядя на лестницу поверх его плеча.

И только взглянув ему в лицо, она заметила холодное, отстраненное выражение его глаз, и невольно сделала шаг назад. Теперь от ее взгляда не ускользнуло и то, насколько он изменился за это время – кожа у него сделалась землистого цвета, щеки ввалились, борода поседела гораздо сильнее, чем ей помнилось.

– Что-то случилось? Михель? – спросила она, пораженная внезапной догадкой, что отец появился не просто так.

– Может, пригласишь меня войти? – сухо спросил Альфред. Никогда раньше он не говорил с ней так холодно.

Она кивнула и молча отступила в сторону. Его взгляд скользнул по скудной меблировке, голым деревянным половицам, беспорядку, который она учинила на своей импровизированной кухоньке и, наконец, остановился на рубашке Йо, висевшей на стуле. Рот Альфреда сжался так сильно, что превратился в одну тонкую недобрую линию.

– Хочешь присесть? – спросила Лили, но отец только покачал головой.

– Я здесь, чтобы сообщить тебе кое-что, – сказал он, по-прежнему оставаясь у двери. Она заметила, что его руки дрожат.

– Папа, что стряслось? – встревожилась она.

– Твоя мать… – начал он и тут же остановился. Сердце болезненно сжалось в груди. Он начал снова и снова не смог продолжить. – На твою мать напали прошлой ночью, – наконец выдавил он из себя.

Лили ничего не понимала.

– Кто-то вломился в дом? – в ужасе воскликнула она.

Отец глубоко вздохнул. Она видела, как ему тяжело говорить.

– Это произошло не дома. Зильта отправилась в город. На нее напали двое мужчин. Они избили ее, а затем ограбили. При ней почти ничего не было, но они забрали обручальное кольцо. Сняли туфли. Пальто. А потом просто бросили ее там – раздетую, без сознания, в грязи. Она могла замерзнуть насмерть…

* * *

Альфред замолчал. Он почувствовал, что дрожит, и, к своему ужасу, понял, что вот-вот расплачется. Здесь! На глазах у дочери! Он сжал кулаки и глубоко вздохнул, борясь за остатки самообладания. Чаша его терпения переполнилась. Когда он увидел этот район, где приходилось ступать по грязи, стряхивая с ног крыс, он уже испытал дурноту. Но застав ее здесь, в этой крохотной,