прежней жизни потомственной аристократии. Среди последних – родственный патронаж (например, поддержка В. Гюго его братом), занятия искусствами, покровительство поэтам, художникам, музыкантам (патронирование Ж. Санд издателем Бюлозом, Флобера – семьей издателя Шарпантье и др.).

Вместе с тем закат классицизма (традиционализма) как ведущего принципа организации культурных значений, как доминантной ориентации в культуре вовсе не уничтожил значимость литературных традиций. Напротив, передача классических образцов (пантеона писателей и набора канонических произведений вместе с правилами и примерами их интерпретации, равно как и символикой, тропикой и т. п.) на протяжении XIX в. институционализируется. Они входят в систему общего школьного образования в Европе, составляя, что особенно важно для социологии личности, основу обучения родному языку, первичным формам языкового самосознания и конституции жизненного мира, основополагающим навыкам социальной коммуникации[428]. С их помощью очерчивается пространство взаимопонимания в журнальной критике («общая память», «история»), включая обязательные – пусть даже полемические – отсылки к предшественникам в рецензиях на новинки (их структуру и временную динамику с помощью наукометрической методики обстоятельно изучил на материале шведской литературы Карл Розенгрен[429]; на российских данных его процедуры апробировали Б. Дубин и А. Рейтблат[430]).

Таким образом, сложилась устойчивая и вместе с тем динамичная система литературных коммуникаций. В ее рамках можно говорить об институциональной роли писателя, издателя или критика, о его групповой принадлежности, а соответственно – групповом образе мира и трактовке литературы. Важным социальным механизмом сохранения и воспроизводства подобных институциональных значений, фондом групповых символов выступают библиотеки различного типа – от репрезентативных «национальных» (в генезисе – королевских, аристократических или городских) и общедоступных публичных до «закрытых» библиотек того или иного сообщества, объединения любителей. Характер формирующего библиотеку социального целого – института, социального слоя, сменяющихся групп с их историей, самопониманием и системой адресации к «значимым другим» – воплощается в отборе и системе комплектования книг и журналов, правилах доступа к данной конкретной библиотеке, в структуре ее информационных служб и справочных фондов, в формах обслуживания читателей[431]. Развитая система библиотек разного типа с «национальной» или «государственной» во главе – феномен той же эпохи модернизации западных обществ. Разнообразие же библиотечных систем связано среди прочего с национально-региональными вариантами модернизационных процессов, характером инициирующих или проводящих их элит, отношениями этих элит с властью, местом и трактовкой «государства», «общества», «нации» в их идеологиях и культурных программах (подробнее см. об этом в следующей главе).

Глава 7. Региональные и исторические особенности литературных систем

Литературные программы и социальные элиты. Литературные системы во Франции, США, России, СССР

У развития литературы как системы в разных странах есть важные особенности. В социальном плане мы бы предложили связывать их с различиями на нескольких уровнях. Это различия:

– в процессах формирования и в композиции элитных групп данного общества с их особым самоопределением, картиной мира (элит «старых» и «новых», политических, экономических и культурных, столичных и региональных и др.);

– в характере и тактике отношений между ними, разными их «фракциями» и группировками;

– в формах взаимодействия этих групп с инстанциями их потенциальной поддержки – центрами власти, распорядителями символических благ и вознаграждений (государственных чинов, академических лавров, премий, пособий и т. д.);

– в степени близости и характере претензий разных групп элиты к системам культурного воспроизводства – институтам высшего образования, школе, библиотеке.

Так, например, для Франции, обстоятельно изученной в этом аспекте Присциллой Кларк, характерны тесное сращение политической и литературной элиты (в частности, в рамках Академии), высокая включенность государства в литературную систему. До 80% прямой поддержки французских писателей составляют субсидии правительства, тогда как в США на них приходится не более 20%[432]. Государственная централизация процессов формирования и отбора элит, жесткость в отстаивании литературной нормы ведут во Франции к взрывному характеру литературного развития, повышенной насыщенности писательского существования. Так складывается слава и притягательность Парижа как столицы литературных революций, колыбели всего нового в культуре.

По данным, приводимым М. Весийе-Реси в ее суммирующей работе по социографии творческих элит во Франции[433], на конец 1970‐х гг. 38% активно действующих французских писателей были урожденными парижанами, доля же таковых в населении страны составляла 12% (для этого же периода 18% французских авторов – и 10% населения страны – родились вне собственно Франции). От 56 до 60% литераторов в 1975 г., по разным источникам, концентрировалось в самой столице (соответствующий показатель по населению выглядел намного скромней – 4,4%).

По заключению П. Кларк, подобные особенности организации литературной жизни во Франции в немалой степени задали и продолжают определять здесь повышенный социальный престиж писателя, устойчиво высокий уровень, особый интеллектуализм и «литературность», «риторичность» французской культуры, где рационализированные навыки оценки и анализа письменных текстов, техника владения литературным языком, классическим стилем на протяжении многих поколений отточены в системе лицейского образования.

В сравнении с этим американская элита формируется из новых промышленных и торговых кругов[434]. Она рассеяна по стране в целом, и ее литературные инициативы в формационную эпоху (XIX в.) складываются вокруг массовых газет – чикагской «Сан» и др. Попытки отдельных фракций интеллектуалов, к примеру «бостонских браминов» во второй половине XIX столетия, утвердить свой город в качестве столицы искусств успеха в Америке, в общем, не имели; характерно, что подобные инициативы всегда носят для США окраску чего-то «европейского» и даже еще уже – «французского» (ср. ориентацию бостонцев Хоуэллса и Холмса на Францию, французские вкусы литературной элиты Нью-Йорка 1960‐х гг.).

С подобной дисперсией элит и равной доступностью центров общества для любого гражданина страны[435] связаны плюрализм американской публики, ее терпимость к культурному многообразию, интерес к неканоническим жанрам, фактическое отсутствие культа классики. Показательно, что массовые тиражи общедоступных книг в бумажных обложках, появившихся на свет в 1935 г. в Великобритании, как массовое явление распространились в США на двадцать лет (на целое поколение читателей) раньше, чем во Франции. В более общем плане можно было бы сказать, что роль «культуры», с выработкой программы которой в Европе связана судьба особых интеллектуальных слоев, в США приняло на себя само гражданское общество в совокупности его дифференцированных – и прежде всего правовых – институтов. Не случайно главная библиотека страны приписана здесь к ее центральному законодательному органу – Конгрессу.

Вместе с тем в Америке значительна роль региональных культурных центров и элитных групп (Юг, противопоставление восточного и западного побережья, вообще значимость «глубинки» как для американской литературы, так, добавим, и для американской социологии). Поэтому и писатели здесь чаще отождествляют себя с локальным сообществом, исповедуя, по выражению П. Кларк, «демократический популизм» (космополитизм же, как правило, окрашен во французские тона), тогда как в самой Франции авторы обычно соотносят свое самопонимание с нацией (национальным государством) и языком, чаще разделяя позиции более консервативного «элитистского национализма».

В России жесткое противопоставление социального центра и периферии, столицы и провинции, по форме как будто близкое к Франции, на деле связано с совершенно иными обстоятельствами – запоздалой и форсированной модернизацией, проводимой исключительно силами централизованной государственной власти. Отсюда – замедленное формирование экономических и культурных элит при повышенном значении политической сферы и жестком контроле власти за доступом любых возникающих групп к центрам общества, к его жизненно важным ресурсам, к потенциальным рынкам символического обмена. Слабость начал групповой и институциональной дифференциации в конечном счете приводит к образованию принципиально аморфного в социальном плане слоя «интеллигенции». Она весьма политизирована в своих определениях и притязаниях и, претендуя на конкуренцию с «верхами» в понимании «пружин» общественной жизни и проектах развития страны, реально оттеснена от центров власти и принятия решений, от многих значимых каналов социальной реализации и продвижения.

К середине XIX в. словесность в этих условиях наделяется значениями национальной культуры в целом (истории, философии, богословия), литературные вкусы приравниваются к мировоззрению[436]. В социальном плане литература как бы компенсирует отсутствие публичной сферы, фактически принимая на себя функции несуществующего общественного мнения и даже «общества» (феномен, отчасти характерный, как было показано в главе «Общество и литература», для начальных стадий литературного самоопределения в Европе столетием раньше). Носители образцовых достижений в литературе ключевого периода российской модернизации – литературные классики XIX в. – получают статус символических