фигур, конституирующих само национальное сообщество как таковое, «культурных героев», выступающих воплощением национального характера (Пушкин в отзывах Гоголя, А. Григорьева и др.). Происходит историческое для литературной культуры в России «сращение» идеологии развития, письменно-образованных слоев авторов и публики и, наконец, формы выражения их взглядов и коммуникаций между ними – толстого журнала «с направлением» (проблемная словесность и прежде всего роман в нескольких частях, ангажированная литературная критика и публицистика), оказавшееся устойчивым на продолжении десятилетий. В позднейших условиях, включая реликты подобных представлений в наши дни, само существование литературы и культуры в России зачастую приравнивается к этой в социальном плане достаточно узкой и идеологически перегруженной форме их бытования в «классический период».

Основные структурные характеристики данной идеологии литературы реанимируются и перенимаются в советскую эпоху. Во второй половине 1930‐х гг., в период относительной социальной стабилизации, закрепления и кодификации достигнутого, закладывается модернизаторская легенда новой власти, реставрируется культ национальной классики и начинается официальное формирование новой, советской «интеллигенции» (расцвет следующего ее поколения относится уже к годам хрущевской «оттепели»[437]). С распадом «закрытого» общества в России к началу 1990‐х гг., разворачиванием процессов ускоренной социальной мобильности, исчезновением цензуры в печати и художественной сфере в целом, с началом оформления и фактическим признанием прав массовой культуры (во многом строящейся в этот момент на переводной и зарубежной продукции) литературоцентризм советской и постсоветской интеллигенции, ее сосредоточенность на национальной классике, вместе с авторитетом и местом в обществе самой этой группы, подвергаются глубокой и стремительной эрозии[438].

1998

НЕВОЗМОЖНОСТЬ ИСТОРИИ

Л. Гудков, Б. Дубин

Литература и модерность: общие посылки

Для социолога понятие литературы в первую очередь связано с представлением о современной эпохе («модерности») и принципом субъективности, лежащими в основе программы «культуры». Этот идеальный проект возник в Европе сравнительно недавно – с началом кризиса Просвещения – и складывался вплоть до завершения эпохи романтизма. Литература при этом оказалась преимущественным полем развертывания и тематизации значений, благодаря которым происходило формирование и самоопределение независимого, деятельного и ответственного субъекта (частного, эмансипирующегося или одинокого человека). Именно такая антропологическая модель послужила образцом для последующего формирования ненаследственных элит, трактовки народа и нации – понятий, которые также актуализируются и разрабатываются именно в данной ситуации. Поэтому и о литературе становится возможным говорить как о синониме «модерного», т. е. о различных интерпретациях ценности «со-временного». Печатное слово получает здесь особый статус воплощения современности, поскольку указывает на смысловые конфликты, напряжения, дефициты «актуального» времени (времени действия). Именно этим оно становится интересным для «всех» (кто образует «общество», «публику», единство разнообразных интересов), превращается в предмет критического обсуждения, межгрупповой полемики, конкуренции, коалиции и т. д. Устойчивость этих упорядоченных и регулярных отношений дает начало образованию социальной системы, института литературы, воспроизводство которого опирается на возникающие именно тогда же «внутренние», т. е. предназначенные для самоорганизации литературы, институциональные каноны интерпретации и правила литературного поведения (нормативные представления о «классике», «истории» словесности, «литературных традициях»).

Чтобы возникла литературная деятельность, чтобы она приобрела устойчивость, т. е. воспроизводилась уже независимо от конкретного наличного состава действующих лиц – писателей, критиков, издателей и других, – необходим определенный минимум условий, функциональный набор предпосылок для поддержания и воспроизводства подобной системы отношений. Знаком их формирования можно считать выделение трех планов понимания и продуцирования словесности: борьба за репрезентацию и истолкование современности (так называемая «современная», или «актуальная», литература, рефлексию над которой осуществляет газетно-журнальная критика); установление канона усилиями литературоведения и школы[439]; текущая словесность массового спроса, который формирует и удовлетворяет своими средствами – дизайн, реклама, тиражная и ценовая политика, промоушен и т. д. – рынок, не нуждающийся ни в критическом разборе и экспертизе, ни в классико-центристской идеологии. На «пересечении» подобных планов, ценностных перспектив, институциональных контекстов работают разного типа библиотеки, так или иначе совмещающие в своих фондах литературу всех трех функциональных типов, но практически всегда тяготеющие к какому-то одному из них.

Специфика соотношений, конфликты этих планов (ценностно-нормативных перспектив) в работе сегодняшнего литературоведа и – даже шире – в групповых практиках литературно образованного сообщества и являются предметом нашего внимания в настоящей статье.

I. История как идеология: к истории «истории литературы»

Строго говоря, история литературы не является сегодня проблемой для литературоведов. В университетских учебных курсах или академических многотомниках доминирует установка на эпический тон при описании течения литературы, ее туманных истоков и двусмысленного или неопределенного настоящего. За поднимаемыми изредка внутридисциплинарными вопросами о том, возможна ли здесь и сейчас история литературы[440], для нас в содержательном плане стоит комплекс куда более общих проблем. Речь идет о характере предполагаемой отечественными учеными-гуманитариями детерминации человеческого поведения, возможностях (смысловых и интеллектуальных ресурсах) его понимания и анализа, степенях его свободы по отношению к себе и к другим. Именно степень разнообразия, развитости, дифференцированности и взаимосоотнесенности подобных представлений, смысловых механизмов мотивации действия, систем его оценки, структур символического вознаграждения отмечается в методологическом аппарате толкователя обращением к категориям «истории», вне зависимости от того, осознается это обстоятельство аналитиком и вносится в его работу как исходный принцип или же нет.

Отсылка к истории в таком принципиальном плане – это указание на особую, весьма высокую, может быть, предельную для европейской мысли и светской культуры Нового и Новейшего времени («модерности») степень сложности изучаемых и реконструируемых объектов, систем человеческих действий. Представление о таком уровне сложности появляется сначала лишь в отдельных, поисковых группах интеллектуалов – прежде всего в критической философии Канта, у мыслителей и писателей-романтиков в Германии и Великобритании, французских историков романтической школы. Но оно знаменует для Европы сам переход к модерной эпохе, появление современного понятия истории, в том числе истории литературы (как и, добавим, начатков социологического подхода к литературе). Функциональная роль отсылки к «историческому» чаще всего заключается в предъявлении генерализованных или частных смысловых мотивов действия или коллективных представлений, используемых исследователем в качестве каузальных или других схем интерпретации материала (генезис литературных конструкций или обобщенные основания характеристики «эпохи» и т. п.).

В России гуманитарные дисциплины всегда испытывали сильнейшее давление идеологии культуры. Образ мира у российской интеллигенции, т. е. государственной бюрократии, назначившей себя ответственной за состояние образования, культуру или пропаганду, почти никогда не соотносился с уровнями человеческого действия. Исторический план описания и анализа фактического материала был задан не ими, а «Историей», понимаемой, как правило, в качестве синонима общенационального достояния, Истории с большой буквы: Истории как социальной или национально-политической «культуры», реализованной полноты значений общенационального целого[441]. В России такой взгляд – точка зрения образованного сословия в борьбе его различных фракций – был впервые с образцовой полнотой выражен в карамзинской «Истории государства Российского» (1816–1829), которая затем и сама оказалась сильнейшим фактором, формировавшим воззрения на отечественную историю. Во многом именно в соотнесении, соревновании и полемике с ней возникли первые курсы по истории русской словесности 1820–1840‐х гг. – пособия Н. Греча (1822) и В. Плаксина (1833, 1844, 1846), В. Аскоченского (1846) и А. Милюкова (1847), хрестоматии В. Рклицкого (1837) и А. Галахова (1843). На их прямую зависимость от Карамзина, на эпигонский и эклектический характер представлений об истории (отчасти связанный с учебными функциями) и характерную для большинства идеологию особой «славянской цивилизации» указывала тогдашняя критика[442].

Однако, говоря о повышенном значении культуры в ситуациях, подобных российской, – ситуациях запоздалой или задержанной, традиционалистской или традиционализирующей модернизации, – мало кто принимает во внимание, а еще реже проблематизирует тот факт, что само понятие культуры в данном случае предельно политизировано (идеологизировано). Обычно подобное функциональное упрощение и сверхнагрузка идей культуры (как и истории) характерны лишь для определенных фаз социальной жизни обществ Нового времени – периодов формирования национального государства. Но в России прагматика (практика) «политического использования» вошла в саму семантику соответствующих понятий, она воспроизводится в смысловой конституции представлений о культуре. Под культурой при этом чаще всего имеется в виду лишь определенная ее политическая проекция – легенда власти, включая позднейшие поправки и дополнения к ней.