– Победы?

– Победа в поражении – высшая из побед. Ты посмотри, Бен, она же не сдалась, она все еще пытается поднять раздавивший ее камень. Она – безнадежный раковый больной, работающий до последней минуты, чтобы принести домой, в семью, хотя бы еще одну получку. Она – двенадцатилетняя девочка, пытающаяся прокормить младших братишек и сестренок, когда мамочка ушла на небо. Она – телефонистка, покидающая свой коммутатор только тогда, когда ничего не видит из-за дыма и огонь давно отрезал все пути к спасению. Она – все невоспетые герои, не пришедшие к победе, но и не опустившие рук. Отдай ей честь и пошли смотреть «Русалочку».

Бен воспринял приглашение в самом буквальном смысле; Джубал от комментариев воздержался.

– А вот «Русалочка», – гордо сказал Джубал, – моя собственная добыча, ничей не подарок. Я не стал объяснять Майку, почему выбрал именно ее, – каждому ясно, что это – одно из самых очаровательных созданий гения человеческого.

– Да, тут уж и мне не нужно объяснять, девочка – просто прелесть.

– Вполне достаточный raison d’etre[17], вроде как в случае котят или бабочек. Но тут есть и большее. Она напоминает мне Майка. Она же не совсем русалка – видишь? – и не совсем человек. Она по доброй воле решила остаться на земле – и теперь сидит и вечно смотрит в навсегда покинутое море, вечно тоскует о своей утрате. Ты читал эту сказку?

– Ганс Христиан Андерсен.

– Да. Она сидит в Копенгагенском порту, и она – каждый, кому хоть раз приходилось делать трудный, мучительный выбор. Она не жалеет о своем выборе, но должна сполна за него расплатиться; за каждый выбор приходится платить. И плата тут – не только вечная тоска по дому. Русалочка не стала совсем человеком, – заплатив за свои ноги огромную цену, она навсегда обречена ступать ими как по острым ножам. Бен, мне все время кажется, что Майк тоже ступает по острым ножам, – только не передавай ему, ради бога, моих слов. По-моему, он этой сказки не знает, а если и знает, то не догадывается о моих сравнениях.

– Не беспокойся. Но только мне приятнее просто смотреть на нее и не думать ни о каких там ножах.

– Прелесть, правда? Хотел бы, небось, затащить такую в постель? Она же, наверное, резвая, как рыбка, – и такая же склизкая.

– Тьфу, это ж можно так все испоганить! Мерзкий ты все-таки старикашка.

– И с каждым годом все мерзее и мерзее. Ладно, осмотр на сегодня закончен – обычно я ограничиваю свой рацион одной штукой в сутки.

– Не возражаю. Я и так – словно хватил три стакана без передыху. Джубал, а почему я раньше такого не видел? Почему такие скульптуры не ставят там, где каждый мог бы на них посмотреть?

– Потому что мир наш сбрендил, а искусство обязательно отражает дух эпохи. Роден умер примерно в то время, когда у мира поехала крыша. Художники, пришедшие позже, заметили, как потрясающе пользовался он светом и тенью, объемом и композицией, заметили и стали копировать. А вот что каждая его скульптура – рассказ, обнажающий саму душу человеческую, этого они не заметили. Они ведь стали шибко умными, они презрительно фыркали на картины и скульптуры, о чем-то там рассказывающие, даже придумали для них специальное ругательство – «литературщина». Они занялись абстрактным искусством.

Джубал отрешенно пожал плечами.

– Ничего не имею против абстрактных орнаментов – когда они на обоях или линолеуме, но искусство должно вызывать сострадание или ужас. Все эти теперешние мудрствования – псевдоинтеллектуальный онанизм, в то время как настоящее творчество подобно любви, художник оплодотворяет зрителей своими чувствами. Ребятки, которые не желают – или не могут – удовлетворить свою аудиторию, быстро теряют ее симпатии. Нормальный человек ни в жизнь не купит «произведения искусства», оставляющие его равнодушным. И все равно ему приходится платить за эти кунштюки деньгами, которые правительство вытаскивает из его кармана налогами или еще каким способом.

– Знаешь, Джубал, а я вот всегда мучился, чего это я не понимаю искусства, думал, это какой-нибудь мой личный дефект, вроде дальтонизма.

– М-м-м… ну, вообще-то, смотреть на картину – этому тоже нужно учиться, точно так же, как для чтения на французском надо выучить язык. Но художник должен говорить мал-мала понятным языком, это его прямая обязанность, а не прятать смысл в странных шифрах, как Пипс в своих дневниках. Современные же фокусники не желают пользоваться языком, которому могли бы обучиться и мы с тобой. Им приятнее насмехаться над дураками, «не способными» понять глубину их творческих замыслов. Если там вообще есть какие-то глубины и замыслы. Чаще всего за этой непонятностью скрывается самая обычная некомпетентность. Скажи, Бен, а вот меня – меня бы ты назвал художником?

– Чего? В общем-то, ты пишешь довольно ловко.

– Спасибо. Я избегаю слова «художник» по тем же причинам, что и слова «доктор». И все же я действительно художник. Бо́льшую часть моей стряпни не стоит брать в руки второй раз, – а человеку, знающему то немногое, что я пытаюсь сказать, она и вообще не нужна. Но я – честный художник. Я пишу для читателя, чтобы вызвать у него – если получится – сострадание и ужас, или уж, в крайнем случае, немного его развлечь. Я никогда не прячусь от него в непролазных дебрях заумного языка и не стремлюсь, чтобы другие писаки похвалили меня за «технику», «стиль» и прочую галиматью. Мерилом своего успеха я считаю читательское признание, выраженное в денежной форме, а на все прочие похвалы мне попросту начхать. Поддержка искусства – merde![18] Художник, не способный заработать себе на жизнь, – импотент, художник, живущий на правительственные подачки, – шлюха грошовая. Ну, опять я сел на любимого конька – и это же ты виноват. Ты вроде бы собирался изливать свою душу – ну так изливай, но сперва налей.

– Джубал, мне плохо.

– А кому сейчас хорошо?

– У меня новая куча неприятностей, – хмуро сказал Бен и на несколько секунд замолк. – Даже и не знаю, стоит ли о них.

– Не хочешь говорить о своих – послушай тогда о моих.

– О твоих? Неприятностях? Знаешь, Джубал, я всегда считал тебя единственным, кто умеет обойти все неприятности.

– Хм-м… как-нибудь я поведаю тебе сагу о моей семейной жизни, ты мне только напомни. Да, у меня есть неприятности. Уехал Дюк – да ты, наверное, уже и сам знаешь.

– Знаю.

– Ларри хороший садовник, но вот механизмы, которыми нашпигована эта халупа, рассыпаются один за другим. Хорошего механика днем с огнем не найдешь, а уж такого, чтобы вписался в наше семейство, – и подавно. Каждый приезд ремонтников – хлопоты и неудобства, к тому же все они – прожженные хапуги и, по большей части, даже отверткой пользоваться не умеют, того и гляди отхватят себе пальцы. Но я-то тоже не умею, вот и приходится отдаваться им на милость. Или, не дай бог, вернуться в цивилизацию.