сын: муллы и шейхи всегда норовят встать выше нас. Но в делах людских с всевышним не надо множества посредников. Слушай мулл и шейхов, но поступай самостоятельно. Помни, что сотворил под их воздействием сын великого Улугбека Абдул-Латиф.

— Я помню, повелитель… Но вы говорите со мной, будто уже передали мне трон, как о том писали в письме. Поверьте слову: мне совершенно достаточно того, что я ваш наместник в Самбхале, ваш, отец… Говорят, там опять неспокойно. Если разрешите, я через два дня снова уеду туда.

Желая вызвать у сына особое внимание к следующим своим словам, Бабур помолчал.

— Пойми, Хумаюн, мое намерение не игра. Ты должен вскоре взять бразды правления в свои руки. Уже второй год, как я болен, с тех самых пор, как Байда пробовала отравить меня. Остаток сил своих хочу истратить иначе — не в заботах государственных… Поезжай в Самбхал, теперь поезжай. Но уладишь там дела, назначай вместо себя Хиндубека и сразу возвращайся.

Хумаюн понял, что эту волю отца он должен выполнить беспрекословно.

Кончился сезон дождей. Небо очистилось от туч, и в бессонные ночи Бабур выходил в сад взглянуть на звезды. Бабура часто донимал жар, особенно по ночам, и если в таком состоянии он смотрел в небо, ему казалось, что все оно качается, а звезды кружатся в нестройном вихре.

В особые дневные часы во дворце он по-прежнему принимал беков, разных чиновников и чаще, чем раньше, шейх-уль-ислама. Все они были особенно учтивы с ним, предупредительны, и он понимал: так бывает в обращении с обреченным больным, ведь все они бездумно верили в бога, и вера их была, в сущности, верой в чудо. Они не сомневались, что всевышний принял жертву, принесенную им, Бабуром, ради спасения сына. Хумаюн выздоровел, теперь же незримый меч смерти висит над головой отца, готов был упасть в любой час…

Видеть любезные улыбки и почтительнейшие поклоны людей, ждущих твоей смерти, несладко. Бабур старался побольше бывать у Мохим-бегим и в «приюте уединения».

Начался мезон, и Бабуру стало еще хуже. Не было у него на теле никакого нарыва, нигде не прощупывалась опухоль. Горело что-то в груди.

Лекари пожимали плечами, без конца советовались между собой. Пришли к выводу, что у повелителя — плохая кровь, ее, мол, испортил яд, Надо продолжать принимать лекарства, очищающие кровь, побольше пить гранатового сока.

Ничто не помогало. Совсем исхудавший, Бабур быстро терял силы.

Когда Хумаюн вернулся из Самбхала, отец лежал в застланной белым постели на возвышении в середине просторной комнаты. Лицо его, желтовато-синее, тело — кожа да кости — поражали всякого, кто знавал прежнего — крепкого, цветущего — Бабура.

Хумаюн опустился на колени сбоку от постели, приник губами к иссушенной руке отца.

У изголовья сидела Ханзода-бегим, осторожно обмахивала лицо Бабура веером из птичьих перьев. У ног больного замерла Мохим-бегим.

— Что с вами, отец?! — Хумаюн был потрясен: — Это… жертва… пожертвовал собой ради меня.

Мохим-бегим, не в силах произнести ни слова, начала тихо плакать.

Бабур с трудом заговорил — медленно, превозмогая одышку, но слова произносил, внятно и осмысленно:

— Сын мой, ты тут ни при чем… Мой недуг… гнездится в крови.

— Отец, велите мне… Я готов сделать все, чтоб вы выздоровели!

— Совсем выздороветь… я вряд ли уже смогу… Но облегчить мне боль ты можешь…

— Как? Только скажите!.. — вскинулся Хумаюн.

— Позови главного визиря… и других, кого нужно… При них… я сделаю тебя главой… государства моего!

— Но поверьте, один миг вашей жизни мне дороже…

— Так надо, — хрипло перебил его Бабур.

Ханзода-бегим оправила постель брата. Он попросил подложить ему под голову еще одну подушку: полусидя ему удобнее было говорить.

Бабур теперь был готов к встрече[173].

Весь следующий день у постели больного опять провели шах Хумаюн, Мохим-бегим и Ханзода-бегим.

— Хумаюн в неоплатном долгу перед вами, повелитель, — сказала Мохим-бегим, когда почувствовала, что мужа на короткое время отпустила боль и он готов и хочет поговорить с родными.

— Пусть этот долг он вернет… своим детям, — € расстановкой говорил Бабур. — Большинство из нас… потомков эмира Тимура… погибло из-за взаимной вражды… Сын убивал отца… Брат губил брата… Все стали жертвами предательства и низости… Были средь нас иные, лучшие, они становились жертвами своего благородства. Вот Ханзода-бегим… В Самарканде, чтоб спасти меня… обрекла себя на неволю. Она учила меня… быть самоотверженным. Ты, Хумаюн, должен учить… своих братьев и будущих детей самоотверженности и благородству.

Бабур, повернув голову, глянул за белую шелковую ширму, поставленную у ложа. Только теперь Хумаюн заметил, что там сидел еще один человек.

— Тахирбек, — сказал Бабур, — принеси мне сюда книгу.

Тахир вышел из-за ширмы, в стенной нише нашел кожаную папку; в ней находилась только что переплетенная рукопись.

— Помнишь, в горах под Кабулом, ты просил у меня, сын, книгу моей жизни… Вот, возьми… Считай, что я завершил ее… как сумел.

Хумаюн вспомнил слова отца, сказанные тогда: «Когда завершу книгу, кончится и моя жизнь». Он взял «Бабур-наме» обеими руками, приник к ней лбом, поцеловал обложку. Тут слезы брызнули из его глаз, и Бабур заметил, как крупная слеза упала на позолоченный переплет.

— Прошу тебя, запомни… Ее должны прочитать и твои потомки… Не повторяйте моих ошибок. Мои хорошие дела… приумножьте. Вели переписать и послать переписанные книги в Самарканд… Ташкент… Андижан… Не прерывайте связей с первой нашей родиной… Как знать, может быть, книга эта свяжет когда-нибудь Индию и Мавераннахр…

Бабур оставляет книгу как завещание! Ханзода-бегим не смогла больше сдержать себя:

— Бабурджан, я ваша старшая сестра… я старше вас на пять лет. Если и уходить из этого мира, сперва должна уйти я! Вы не должны, хазрат мой, повелитель!.. Бабурджан, брат мой! Не должен! Не должен!

Ханзода-бегим назвала его Бабурджан, и Бабур вдруг перенесся душой в далекое детство, на миг, да перенесся. И дворцово-почтительное «хазрат», «величество». с которым обращались к нему и беки, и слуги, и любимый сын, и даже любимая жена, стало сейчас невыносимым.

— Хумаюн, я от тебя давным-давно не слышал слова «ата»[174].

Хумаюн в самом деле совсем отвык от этого простого слова.

— Родитель мой! — выговорил он. И почувствовал, что не этого ждет отец: —Ата! Атаджан!

— Прощай, сын…

Женщины зарыдали.

Мавляна Юсуфи зашел как раз в тягостное мгновение прощания Бабура с родными.

Бабур обливался потом, дышал тяжело и хрипло.

— Мой хазрат, вы должны отдохнуть! — решительно сказал врач и, взяв белую марлю, начал стирать пот с лица и шеи Бабура. Потом дал знак Ханзоде