Я отсыпал в пухлую ладошку Маремухи пяток орехов и угостил орехами конопатого Бобыря. Сашка сразу же, точно обезьянка, засунул один орех в рот и стал разгрызать его.

— Вот сумасшедший! — сказал я Сашке. — И так двух зубов нет, остальные хочешь поломать? Калиткой дави.

Теперь калитка ездила на крючках взад и вперед без остановки.

Маремуха, посапывая, ел орехи, то и дело поглядывая на мой вздувшийся карман.

— Откуда идете, хлопцы? — спросил я.

— Мы шли… — начал Маремуха. — Да, знаешь, Васька, Григоренко в комсомол принимают.

— Что, в комсомол?! — крикнул я.

— Ага, — спокойно подтвердил Сашка, разжевывая орех. — Мне брат Анатолий рассказал, он же в ячейке печатников, а Котька ту ячейку посещал. Брат сказал, что Котька вчера им анкету и заявление подал.

— Еще не разбирали? — поспешно спросил я.

— В субботу на собрании разберут, — сообщил Бобырь.

— Ну, так это еще не факт, это еще посмотрим! — протянул я облегченно.

— Думаешь, не примут? — Петька заволновался. — Примут, вот увидишь. Ты что, не знаешь, какой он проныра и жулик?

— Чего ж ты молчишь, Сашка? — напустился я на Бобыря. — Твой брат в ячейке печатников, расскажи ему, что за тип этот Григоренко, пусть он выбросит его заявление в помойную яму, и все.

— А я не говорил? Говорил. Только узнал сегодня, сразу же и рассказал. Но видишь, какое дело: Анатолий поехал в село по шефской работе и вернется лишь в четверг. Он, как я ему рассказал про Котьку, сказал мне, чтобы я собрал своих хлопцев и пришел с ними в субботу на собрание.

— Ну, ясное дело, мы ему должны дать отвод! — сказал я горячо.

— А может, ты вместо отвода, Василь, пойдешь на кровать? — услышал я позади голос отца. Он стоял у забора возле будки часового.

— Зачем на кровать? Я уже здоров!

— Голова не болит? — выходя на улицу, спросил отец.

— Ни капельки!

— А нога?

— Чуть-чуть, — обманул я отца.

Нога еще болела, колено ныло, но, если бы я сознался, отец немедленно уложил бы меня в кровать.

— А ну посуньтесь, хлопчики, — попросил отец Маремуху и Бобыря.

Те поспешно подвинулись.

— Кто орехами угощает? — спросил отец.

Я вытащил из кармана горсть орехов и протянул отцу.

Заглядывая мне в глаза, отец сказал:

— Значит, мы уже и в саду успели побывать, не так ли? Ой, Василий, Василий, пороть бы тебя следовало, да рука у меня не поднимается. Просил же я: не ходи много, отлеживайся. Так нет, понесло тебя сразу в сад. А если швы разойдутся, снова в больницу, да?

— Не разойдутся, — ответил я неуверенно и сразу пощупал ребро.

Помолчав немного и с треском раздавив ладонью о скамейку орех, отец спросил:

— Кому вы это собирались отвод давать?

— Котьке Григоренко. Докторскому сыну. Знаешь? — объяснил я.

— За что? — спокойно спросил отец.

— Его ж отца в Чека расстреляли! — сказал я горячо.

— А что сам Котька собой представляет? — спросил отец.

— Как — что? Он же чуждый! — возмутился Маремуха.

— Он у петлюровских скаутов начальником патруля был, а сейчас нарочно к меднику Захаржевскому поступил, чтобы стаж рабочий себе нагнать! — добавил я.

— А я, когда мы в гимназии учились, — важно заявил Сашка Бобырь, — сам слышал, как этот Котька хвалился, что гетман Петро Дорошенко, который нашу крепость брал, ему родичем доводится.

— Ты спрашиваешь, что представляет, да? — продолжал я горячо втолковывать отцу. — Да он собственный дом имел, он хлопцев наших быдлом называл, этот Котька, он презирает рабочий класс, а если бы сейчас Петлюра вернулся, он бы всех нас порезал. Разве ему можно быть в комсомоле?

— Значит, вы ему дадите бой на собрании? — спокойно и как бы подзадоривая нас, спросил отец.

— Ого! Еще какой! — ответил я запальчиво.

— Ну и правильно! — согласился отец. — Только горячиться особенно не надо. Если вы уверены в том, что он чуждый комсомолу, докажите это. Важно доказать, что он сам подлец, — вот в чем штука. В комсомол должны идти ребята с чистым сердцем, и, если вы уверены, что на сердце у этого Котьки грязь, говорите об этом смело, честно и ничего не бойтесь.

Помня советы моего отца, мы втроем долго обсуждали, как будем давать отвод Котьке.

Мы решили не вспоминать мелкие наши обиды, а сказать на собрании только самое важное, как отец выразился, основное и принципиальное. Тут же мы условились, что первым в прениях выступит Сашка Бобырь, так как брат его состоит в ячейке печатников, потом возьмет слово Петька Маремуха, а я буду заключать и скажу самое главное по отводу: то, что мне рассказала в больнице о Котьке Галя. Мне предстояло доказать собранию, что Котька хитрый карьерист, что надел он рабочую блузу только для того, чтобы побыстрее замазать свое прошлое. Когда приятели ушли, я один в пустой кухне начал репетировать будущее выступление.

— Товарищи! — кричал я изо всей силы, обращаясь к русской печке. — Этот чуждый тип, этот выскочка в рабочей блузе, этот карьерист с грязным сердцем хочет вступить в комсомол только для того… только для того… — Здесь я запинался. Что дальше говорить, я не знал. Хорошее начало выступления неожиданно обрывалось.

«Ну ничего! — утешал я себя. — Как-нибудь! А если даже не скажу всего, приятели помогут. Как-никак втроем выступать будем».

Но уже вечером в пятницу выяснилось, что на комсомольском собрании придется выступать только нам с Петькой вдвоем. Сашка Бобырь выбыл из строя. Ему снова не повезло. Мы прослышали, что после обеда в пятницу на стадионе около завода «Мотор» будут играть в футбол наши зареченские хлопцы. Мы пришли на площадь еще до начала игры, и Бобырь сразу стал