— Ну что ж, давай! — оживился председатель. — Выходи на сцену!

— Да я отсюда…

— Выходи, выходи… — призывал председатель.

Мне очень не хотелось идти туда, так далеко, к столику президиума, и я попросил:

— Лучше я отсюда. Все равно!

— Пусть парень говорит с места. Не сбивай его! — крикнули председателю.

Махнув рукой, он уселся на табуретку, испытующе глядя на меня.

Но меня уже и так сбили. Все, что я хотел сказать, я забыл. Передо мной были десятки внимательных и незнакомых глаз, только где-то вдали виднелось улыбающееся лицо Коломейца. Котька тоже смотрел на меня, и я видел в его взгляде нескрываемую злобу. Что говорить? Как начинать? Сказать о том, как Григоренко бил в трудшколе Маремуху? Но ведь об этом мы решили не говорить. А что же еще?

Собрание ждало.

Тихо было. И страшно.

Я понял, что, если еще одну секунду простою так, молча, меня подымут на смех. Надо было говорить. Что? Не важно. Лишь бы говорить!

— Товарищи! — задыхаясь от волнения и едва не пустив петуха, сказал я. — Мы хорошо знаем… Я хорошо знаю этого… — здесь я поперхнулся и выдавил хрипло, — типа… Его родственник был гетман Петро Дорошенко, а сам он был начальником «удавов» у петлюровских…

Громкий хохот прервал меня. Собрание смеялось. Я видел вокруг смеющиеся лица комсомольцев.

— Чего вы смеетесь? — заглушая шум, закричал я изо всех сил. — Разве я неправду говорю? Правду! Он был начальником патруля «удавов» у петлюровских скаутов, а его отец… — Но, вспомнив тут, что про отца уже говорить не стоит, я снова сбился и после минутной паузы быстро пробормотал: — Он хочет поступить в комсомол, чтобы карьеру себе сделать, он всегда против Советской власти был, вы ему не верьте!..

Надо было говорить еще, много надо было говорить, но я почувствовал, что ничего больше сказать не сумею, — ни одной связной мысли не было в мозгу, и язык отяжелел.

Махнув рукой, я опустился на скамью. Я не мог смотреть на Петьку, мне было стыдно перед ним, что я оскандалился.

— Ты кончил, паренек? — крикнул председатель.

— Ага, — тихо ответил я, и по залу снова пронесся смешок.

— Разрешите справку по этому отводу! — услышал я жесткий, спокойный голос Котьки.

— Какие могут быть сейчас справки? — сказал председатель. — Справку получишь в конце прений. Что?

— У меня справка в порядке ведения собрания! — не сдавался Котька. — Два слова — и все будет ясно.

— Пусть говорит! — крикнул председателю загорелый комсомолец. — Дай ему слово.

Председатель кивнул Котьке:

— Говори, только кратко.

— Я скажу очень кратко! — еще тверже начал Котька. — Вряд ли можно назвать отводом эту чепуху, которую сказал данный товарищ, все вы понимаете, что это глупости. Дело в том, что здесь со мной сводятся личные счеты…

— Мотивы! Факты! — прервал Котьку председатель.

— Сейчас, — солидно заявил Котька. — Все дело в том, что вместе с этим товарищем мы ухаживали за одной девушкой и эта девушка предпочла меня ему, ну, а он, ясно… теперь…

— Неправда! Ты врешь! — закричал я с места.

— Тише, Манджура. Потом скажешь! — ласково крикнул мне Никита, и его голос успокоил меня.

Я понял, что Коломеец на моей стороне.

— И ясно, он теперь ненавидит меня на личной почве! Из-за ревности, — продолжал Котька и осклабился, думая вызвать у собрания сочувственные улыбки. — Кроме того, — продолжал Котька, — когда еще был жив мой бывший отец, то вот этот парень вместе с остальной зареченской шантрапой не раз залезал к нам в сад. Однажды отец поймал его, снял штаны и выпорол крапивой. Но ведь я за это не отвечаю? — И, разведя руками, как заправский артист, чувствуя себя победителем, Котька уселся на место.

— Дай-ка мне еще вопросик, председатель! — подымаясь из-за рояля, сказал Никита.

— Но ведь вопросы уже кончились. Что? — сказал, недовольно поморщившись председатель, но тут же бросил: — Давай!

— Слушай-ка, Григоренко, — уже иным, суровым голосом, глядя в упор на Котьку, сказал Коломеец. — Расскажи собранию подробно, в каких ты был отношениях с садовником Корыбко?

— Я не понимаю… Я был… я был его квартирантом… — торопливо ответил Котька.

Собрание насторожилось. В быстрой скороговорке Котьки мы все услышали волнение.

— Еще! — сурово потребовал Никита.

— Потом я был понятым, когда у Корыбко производили обыск… — добавил Котька.

— Ну, а сына ты его знал?

— Нет… То есть… — сбился Котька.

— Что это значит «то есть»? Да ты не виляй, друг! Говори прямо и без фокусов. Разоружайся!

— Я знал, но не думал, что это его сын… Они при мне были на «вы».

— Значит, ты видел, когда этот Збигнев приходил к отцу? — спросил Никита.

— Видел. Это было два раза. Один раз он пришел ночью, я уже спал, а другой раз — я вернулся из города, они сидели в кухне и обедали.

— И ты ни о чем не догадывался?

— О чем я мог догадываться? — спросил Котька.

— Ну, что этот человек наш враг и тому подобное.

— А откуда я мог это знать? — удивился Котька.

— Как — откуда? Неужели ты не знал, что этот сын садовника был пилсудчиком? Киев завоевывал и, как выяснилось на следствии, в довершение всего являлся английским шпионом? Что он пришел из-за кордона? Ничего этого ты не знал? — спросил Котьку Никита.

— Конечно… ничего не знал! — дрогнувшим голосом ответил Котька и оглянулся, точно собираясь уйти.

— А что ты говорил на Семинарской?

— Где? — уже совсем тихо спросил Котька.

— Да ты не придуривайся. Сам знаешь отлично где! — зло сказал Котьке Никита и, обращаясь к председателю, попросил: — Дай-ка мне слово!