* * *

Кое-что из этих случаев я рассказал барону Дризену из «Лионского кредита». Он же рассказал о себе, как хотел пойти по стопам своего старшего брата, мечтая о морской карьере, но не смог, и вот он в банке, что не особенно прилично ему, тем более что женат на графине d’Agay (д’Аге). Are — старинная греческая колония, недалеко от Boulouris’a. Там еще стояла на берегу моря средневековая башня, в которой никто не жил, кроме старика-сторожа. Эта башня была единственным, что осталось от наследственного замка, принадлежавшего потомкам жены барона Дризена.

Он познакомил нас с ней и пригласил в свое имение в глубине материка, примерно в пятидесяти километрах от берега. Это был старинный, но не древний, уютный двухэтажный дом.

Мы приехали туда в обществе двух шоферов — братьев Значковских. Они познакомились и сейчас же подружились с двумя мальчиками лет девяти-десяти и девочкой лет шести — детьми барона. Оба Значковских совершенно свободно говорили по-французски, но на шоферском жаргоне, что восхищало и детей, и их родителей.

Я смотрел на этот дом, и мне думалось: «Вот в таком доме должны были жить отец и мать молодого человека, полюбившего “даму с камелиями”». Бедный отец пел:

* * *

Сейчас в таком же доме барон Дризен рассказывал мне, пока баронесса развлекала шоферов (или наоборот, они развлекали ее?), что жениться на парижанке дота южных аристократов считается неприличным. Вот почему он женился на графине d’Agay, хотя в качестве приданого она принесла ему только полуразвалившуюся башню, не приносившую никаких доходов, но требовавшую расходов на содержание сторожа.

Так же косо смотрели на парижанок и простые провансальцы. Однажды я пришел в магазин, где продавались преимущественно дамские товары, и удивился. Магазин был полон нарядных и изящных женщин, которые курили, говорили громко и сидели на прилавках и подоконниках, закинув ногу на ногу. Удивившись, я скромно отошел в уголок, наблюдая непривычное для этих мест зрелище. Хозяин, знавший меня, подошел ко мне и сказал тихонечко:

— Хорошо, не правда ли?

И тут же добавил снисходительно:

— Это парижанки.

* * *

На самом деле рядовая парижанка у себя дома скромная женщина, ложится спать в десять часов вечера. Если позже по улицам ходят и шумят какие-то «банды», так это русские. Она, конечно, называет своего мужа «mon vieux»[70], хотя ему тридцать лет, не тратит деньги попусту, крайне экономна и копит себе средства на старость. Пока она молода, она весела и трудолюбива. Бесстыжие француженки обитают в так называемых boites, то есть в легкомысленных театрах, кафе-шантанах и так далее. Это все дота богатых иностранцев. Рядовая парижанка не ездит на юг купаться в море в обольстительных костюмах, так как на это у нее не хватает средств. Целое сословие так называемых «мидинеток» (от слова midi, что значит полдень, когда они бегут обедать в дешевые рестораны) составляют армию тружениц. Между прочим, это слово midinet долгое время французская Академия Наук не признавала, но потом отступила перед многочисленными представительницами этого понятия.

Но на юге, в Провансе, на берегу моря, полуфранцуженки-полуитальянки с певучим говором и томными глазами — это все равно, что жемчужины Индии. Как мало они требуют и как много дают.

Я знал двух цветочниц в St. Raphael’e, сестер-сироток. Оставшись одни, они продолжали дело, к которому привыкли с детства. В этом магазине цветы продавали Клара, старшая, и Аннунциата, младшая. Но самих девушек купить за деньги было нельзя. Они дарили свою красоту всем, как те цветы, которыми любуются, не срывая их. Я часто покупал у них цветы для жены и, наконец, они стали считать меня своим. Я пригласил их к нам на пятичасовой чай. Они приехали, и Мария Дмитриевна не могла меня к ним ревновать, такие они были чудные и внутренне чистые. Солнечные цветы, но без солнечных ожогов. Они были так благодарны, что их пригласили, оказали им внимание, оценили.

Вместе с тем между ними была большая дружба, причем двадцатилетняя Клара относилась к восемнадцатилетней Аннунциате как к любимому ребенку. Это было самое красивое, что я видел на южном берегу Франции. А ведь там было темно-синее море, расчерченное белоснежной пеной, как какими-то иероглифами. И прекрасные скалы. Это море иногда шумело прибоем, и Клара, смеясь, говорила своей сестре:

— La mère gronde sa fille[71].

Но это была игра слов, потому что шумело море, которое пишется lа mer, а mère — это мать. Ах, этот смех. Это не был опротивевший мне смех сквозь слезы. Это был радостный смех, радостная улыбка взаимной любви.

Ну, разве можно рассказать прекрасное? Передать можно только безобразное. И то, если оно достигает безобразия медуз. Но и это тоже трудно рассказать. Никакое сильное впечатление словами передать нельзя.

* * *

В один прекрасный день мы с Димой вышли в море на байдарке, носившей имя «La Maroussia», из Boulouris sur Мег в направлении «куда глаза глядят». Особым удовольствием для меня всегда являлось отсутствие плана. «Плыви, мой челн, по воле Божьей, куда влечет тебя судьба».

Судьба повлекла нас вдоль берегов. Дул свежий бриз с моря. В общем, мы держали курс на два островка, из которых больший назывался l’ole de St. Marguerite. На этом острове, по местным преданиям, при Людовике XIV содержался человек, называвшийся «Железной маской». Таинственная личность. О нем существует большая литература. Но какой-то автор утверждал, что «Железная маска» была выдумкою Вольтера.

На другом острове, поменьше, был монастырь. Легенда повествует, что там нельзя было жить из-за змей. Но тот самый святой, которому была посвящена часовенка в горах, приказал морю смыть змей с острова, и с той поры ни одна из них там не появлялась. Впрочем, со змеями легенды обращаются куда проще, чем приходилось это видеть в жизни. На берегу была одна из гор, о которой мне сказали, что туда нельзя подняться из-за змей. Но я взошел на эту вершину и спустился обратно, так и не увидев ни одной змеи. То же самое произошло потом в Югославии.

Но вот что достоверно. На этом островке очень интересный монастырь. Интересен тем, что женщины в храм допускаются один раз в восемьдесят лет. Это рассказал мне любезный монах, встретивший меня у монастырских ворот. В воротах и в других местах были латинские надписи. Я читал их вслух. Монах, сопровождавший меня, заметил:

— Вы читаете по-латыни так, как от нас требует святейший отец Папа. Но мы, французы, никак не можем достичь совершенства в этом языке и коверкаем его.

Я сказал:

— Так нас учили в России.