включить в свой реферат, будто это я сам всё прекрасно понял и ещё лучше написал. Ха-ха!

Многоучёная начальница поднимала меня телефонным звонком, едва только удавалось мне лечь спать и даже заснуть, под утро, и сквозь гул в гудящей голове слышался мне глуховатый голос, говоривший неизменно правильным языком, как по-писанному, с отчётливым интеллигентским выговором: «Ещё раз обдумав, что вы вчера говорили о Джойсе как последнем слове литературы, я всё же не могу…». О, зачем я говорил? Зачем?! От сказанного не отрекаюсь, но стоит ли о том вспоминать, когда ещё и солнце не встало? Однажды уже не утром, а как-то к вечеру, в коридоре ИМЛИ, Жантиева остановила меня со словами: «Я должна вам что-то сказать». В коридоре было полутемно, и быть может мне лишь показалось, будто глаза у неё поблескивают, как от слёз. «Вы… вы… – с трудом выговорила Д. Г., – сослались на мою старую статью о Джойсе». В чём дело, Диляра Гиреевна? «Теперь такие сноски редкость», – был ответ. И пошла дальше по коридору, опустив голову. Тут меня осенило: Диляра, конечно, того и не подумала, зато другие в меру своего благородства подумают, что сноска – подхалимаж. Убрать? Н-нда-а, дилемма. Ещё случай: умирал в слезах ветеран-литератор С. М. Брейтбург. «Плакал! Уж так плакал», – говорили домашние. Увидел он вышедшую книгу своих учеников и не нашел в ней своего имени. Последние слова его были «Отдайте Ми.» Глазами указал на парные бронзовые скульптуры лошадей на шкафу. Прежде чем выполнить его волю, домашние спросили, за что такой дар? Мой ответ: ссылка на его публикацию полемики Толстого с Бернардом Шоу о Шекспире. Старик был счастлив, что существует хотя бы под строкой.

Вернулся я с Кавказа из служебной непредусмотренной поездки с конниками, вызвала нас завкадрами и предложила ознакомиться с запиской. Адресован человеческий документ был дирекции, но сочли нужным дать его прочесть некоторым сотрудникам, в первую очередь референтам. Заглянув в слегка измятую страницу из ученической тетради (для личных целей наша начальница избегала пользоваться писчей бумагой, которую выдавали на реферативный отдел, а мы государственную бумагу таскали пудами ради собственных творческих нужд), я напал на знакомый слог: «Имея в виду вышеизложенные обстоятельства, я постараюсь привести в исполнение принятое мной решение, а именно пойти навстречу смерти…». Жантиева лишила себя жизни, как потом оказалось, из-за ошибочного диагноза ракового заболевания. Она была одновременно боязлива и бесстрашна. Понимая, что, составляя рефераты с подтекстом, молодой нонконформист отводит душу, она качала головой, опасаясь, как бы чего не вышло, и все-таки визировала рефераты для распространения. Боялась воды и выбрала ужасный для неё способ уйти из жизни – утопиться. Надев для тяжести зимнее пальто, она бросилась с моста в Яузу. Как знать, возможно, у неё в тот момент было то же самое выражение в глазах, какое я видел у неё, когда, пугливо оглядываясь по сторонам, она спрашивала: «Душу отводите?» и ставила на реферате свою визу.

Жила Жантиева в коммунальной квартире – не для посещения иностранцами. Исключение сделали ради Олдингтона. Когда английский писатель приземлился в Шереметево, он первым делом произнес Dilyara Zhantieva. Она рецензировала его книгу о полковнике Лоуренсе, доставившую ему множество неприятностей, и Диляре Гиреевне разрешили принять у себя зарубежного гостя. В той же комнате, где были мы у неё вместе с Олдингтоном, нашли разложенные на письменном столе конверты с разными именами. Кому-то она отдавала копеечный долг, кого-то просила поставить в известность о её кончине научное общество изучавших жизнь и творчество Олдингтона, она извинялась перед библиотекой за несданные книги (чего не делали отличавшиеся отменным здоровьем сотрудники. За Николюкиным числилось двести пять книг, я шёл вторым, далеко за флагом, семьдесят три, изрядное число из них находилось неизвестно где). В конверте с моим именем и фамилией содержались замечания по реферату, который начальница не успела прочитать до конца при мне, потому что я задержался на конюшне и пришел в библиотеку уже к закрытию. «Продумав ещё раз, в чём же идея данной книги, я просила бы Вас уточнить ряд формулировок…». Уточнения перечислялись постранично. Составив записку, она, должно быть, и отправилась в тяжелом пальто на Яузский мост.

Годы спустя, выступая на конференции, упомянул я жантиевскую работу, а фотограф Иванов Владимир Александрович, из Архива, составлявший изобразительную летопись ИМЛИ, со вздохом сказал: «Вот умерла Диляра, и забыли её совсем». Был он несчастен и чужие беды принимал близко к сердцу. При жизни о ней вспоминали, если требовалось исправить кем-то допущенные неточности.

На том же заседании наш фотомастер сделал снимок во время моего выступления, о чем не стал бы я упоминать, если бы фотограф не щелкнул затвором, чтобы запечатлеть иронию истории. Иванов увидел у меня в руках брошюру, которую некогда, выступая с той же трибуны, цитировал Александр Фадеев, однако делая другие выводы.

Это была книжка о А. Н. Веселовском, нашем зачинателе сравнительного изучения литератур. Бродячие сюжеты, заимствование приемов, всевозможные влияния и типология, сознательные и неосознанные подражания, цитатность (межтекстуальность) были выявлены школой Веселовского с естественным заключением: великие русские писатели завоевали мир, усвоив Западный опыт. Таков был вывод из брошюры (и тезис моего доклада), но в 40-х годах на выводы компаративистики было решено взглянуть иначе. Кем и почему, зачем решено, как во всех таких случаях, надо выяснять поименно, распутывая клубок внутрилитературных конфликтов вместо отговорочной формулы «Власти преследовали…» Властей натравливали, властям подсказывали, а кто натравливал и подсказывал, надо выяснить. Так или иначе, вывод из брошюры был сочтен порочным и подвергнут принципиальной критике. Не мировое значение, а принижение наших классиков извлек Фадеев из книжки: наши великие писатели иностранные влияния, видите ли, испытывали! Фотограф помнил, как глава советской литературы, обличая безродный космополитизм, потрясал карманного формата буклетом: «Всё началось с этой книжицы». Тут фотограф щелкнул затвором, а двадцать лет спустя, увидев ту же книжицу в другом контексте, снова щелкнул.

Выступление Фадеева, по рассказу фотографа, слушал сочинитель вредной книжицы, директор Института, академик Шишмарёв, рядом с ним жена (они жили в Институте). Академик, по словам фотографа, слушал адресованную ему инвективу молча, супруга поражалась: «Какой красивый молодой человек! До чего же красивый молодой человек! Откуда же в нём столько ненависти?». Снимок Фадеева, художественный портрет, сделанный Ивановым, отразил импозантность оратора, время смахнуло агрессию: красавец, кажется, поёт хвалу. Хотел бы я тем снимком украсить свой текст, но фотографа Иванова на свете тоже нет, коллекция его в смутное время исчезла, кто-то сбыл на сторону, возможно, за границу. Жаль, не попадалось мне ничего нагляднее,