души обнажаются — и те, что он решил приоткрыть, и те, которые скрывает. Суд — серьезная школа государственной мудрости, достоинства, чести, права — тогда, когда его вершит опытный, умный, человечный судья.

За протекшие с тех пор годы я посетил много разных процессов. И нашумевшие, и такие, о которых не было широкого разговора, и с публикой, и без публики. Видел в деле многих судей, народных заседателей (они, как и председательствующий, тоже судьи), прокуроров, адвокатов, экспертов, секретарей суда (любопытная, между прочим, хотя, казалось бы, и незаметная фигура). По ходу знакомился и со следователями. Твердо скажу — в каждой из этих профессий я встречал мастеров своего дела. Видывал судей, с таким тактом и объективностью ведущих процесс, что истина неотвратимо выползала наружу и приговор или решение звучали как единственно возможные. Видел активных народных заседателей, которым годился их жизненный опыт. Видел прокуроров, выступления которых были самой логикой. И все это — без дешевого гнева, без демагогии, без фраз, а следовательно, с тем бо́льшей силой убедительности. Видел адвокатов, истинных знатоков закона, стремящихся использовать каждую предоставляемую законом возможность для наиболее гуманного разрешения судеб их подзащитных. Видел и секретарей, чье перо летало со стенографической скоростью. Видывал экспертов, которые дают точный, без экивоков, высокопрофессиональный ответ на поставленный вопрос.

Но столь же прямо считаю долгом сказать, что видел и судей грубых, резких, которые находили возможным сразу показать свое отношение к делу, подменяли прокурора, одергивали адвоката, то есть вели процесс как бы при двух прокурорах и двух подсудимых. Видывал и прокуроров, которые упрямо держались за все пункты обвинительного заключения, будучи глухи к неопровержимым доводам защиты, опровергавшим эти пункты. Прокуроров обидчивых, а потому неубедительных. Наблюдал и адвокатов, демонстрирующих бенгальский огонь холодного красноречия, которые стремились не столько помочь решению сути дела, сколько произвести впечатление на клиентов. Видел народных заседателей, которые как гуськом проследуют в зал заседания, так гуськом и покинут его, не сказав ни слова. Видывал секретарей суда, которые, лениво поводя глазами, еле успевали начертать в протоколе два слова, пока их проговаривали сотню. Что потом можно было бы восстановить по такому протоколу? Загадка. Наблюдал и следователей разных — хороших и дурных; таких, которые, не жалея себя, думают, ищут, и таких, которым уже заранее все известно.

Видывал многих и наблюдал, как по-разному дается людям решение человеческих судеб, встреча с конфликтами не выдуманными, а выплеснутыми наружу самой жизнью. Оборотная сторона медали? Да. Но не только. И торжество человеческого разума и духа. Великая очистительная и отрезвляющая миссия суда, — разве не следует рассказать о ней со сцены? А разве не долг искусства и помочь этой миссии своими средствами? Но вот тут-то и начинаются разные мнения.

— Приходите в суд! — горячо восклицают одни. — Вот где кладезь сюжетов, конфликтов, которые так и просятся на сцену. Пишите о суде! Кстати и поможете благому делу.

— Что вы хотите найти в суде? — брезгливо спрашивают другие. — Там свалка, одни уродства, болезни. Что поучительного может вынести здоровый человек, если вы представите ему эти больные страсти? Кому это надо? Что за примеры? Вредно это.

— Ходите, изучайте, наблюдайте, — говорят третьи. — Но пусть ваши наблюдения останутся в блокноте. Как по патологии можно изучать норму, по крайностям искать середину, так и вы набирайте свой багаж. Но нужно ли тащить его на сцену — не уверен. Предоставьте суду самому решать свои проблемы — таков их долг. Но стоит ли окунать зрителя во все это?.. Сомневаюсь. А впрочем, решайте сами.

Таковы три позиции, которые вы можете встретить всюду. В том числе и в театре, и даже в суде. Они, эти позиции, характерны, на мой взгляд, тем, что представляют вообще взгляд людей на то, что можно и нужно театру (зрителю) и чего нельзя. Что до меня, то я уже давно решил, что суд на сцене и нужен, и важен. Но вот как, как, на каком материале, с какой позиции, через какую фигуру его представить? Чьими глазами? Стороннего наблюдателя, посетителя суда? Или судьи? Прокурора? Защитника? Эксперта? Секретарши? Свидетеля? Или, наконец, самого подсудимого? Его близких? А может, наложить эти позиции одну на другую и показать, как каждый держится за свою правду, пока над ним не встанет истина? Казалось бы, вопрос технологический, и не следовало им делиться с читателями. Дескать, это не наше дело. Взялся за гуж, так тяни. А дело читательское, зрительское, пойти на свои кровные и поразмыслить: действительно получилось ли? Логично? Логично. Но есть логика и в том, чтобы поделиться своими вопросами с читателем. Потому что немало прошло лет, пока мне удалось (или показалось, что удалось) найти подходящее дело, которое я положил в основу пьесы. Пьесу поставили, и она вызвала ряд противоположных откликов. Это заставило меня задуматься о причине такого разнобоя, вспомнить другие дела и рассказать вам об одном из них, едва ли не самом страшном. Все это, как мне кажется, связано. И попытки представить суд. И возмущение одних. (Можно ли об этом?) И одобрение других. (Нужно!) Все связано. Итак — «Можно ли?»…

_____

Нет, не идет у меня из головы одна судебная история, одно страшное дело, хотя прошло уже с тех пор, как я присутствовал на следствии, а затем сидел все дни на судебном процессе вплоть до приговора к расстрелу, много лет. Первое время я думал, как бы об этом написать, как в пьесу вставить. Но — не лезло. Уж слишком перетрясло меня от этого случая. Парень, которому едва исполнилось восемнадцать лет, пошел на убийство отца и матери. Такому чудовищному преступлению и вообще повода быть не может. А тут даже причины для серьезной ссоры не было.

Нет, не поворачивалось тогда как-то перо рассказать об этом. А ведь я к тому времени уже был не новичок. На суд ходил аккуратно, раза два в год обязательно. У меня уже были знакомые юристы, которых я высоко ценил, уважавшие и мой интерес к суду. Собственно, один из них и сообщил мне об этом деле. И так, наверное, оно и пролежало бы в моей умственной кладовой, если бы не та самая нотка, которая прозвучала в некоторых рецензиях на пьесу, о которой я говорил выше: «Можно ли?» Возвращаясь к пьесе, я лишь скажу, что там речь шла о сложных, деградировавших отношениях между супругами, отношениях, которые привели к спору о ребенке. Вот борьба за ребенка и связанные с этим обстоятельства и покоробили нравственное чувство иных рецензентов. Некоторые так прямо и написали: неловко, мол, было даже глаза поднять, слушая этакое.