«Пока у нас никаких существенных изменений в жизни нет», — писала Анастасия Кате 14 ноября. Все, чем они занимались, — это раскачивались на качелях на улице, чтобы с высоты спрыгнуть в сугроб, или возили Алексея на санях по двору да бесконечно складывали дрова в поленницу. «Эта работа заставила нас как следует потрудиться. Вот так мы и живем здесь, не очень интересно, правда?» Анастасии пришлось бесконечно извиняться перед Катей: «Мне очень жаль, что мое письмо оказалось настолько глупым и скучным, но здесь ничего интересного не происходит»[1392]. Разочарование и раздражение лишь возрастали в следующем письме: «Я начинаю писать тебе это письмо в третий раз, потому что оно оказывается или неряшливым, или очень глупым!.. Конечно, мы не играли в теннис уже долгое время. Мы качаемся, гуляем и пилим дрова. Дома мы читаем и учимся»[1393].

«Дети очень скучают без прогулок, — писала Анна Демидова подруге в конце месяца. — В самом деле, среди окружения ужасная скука. Мороз, оттепель, солнце — тьма. Дни пролетают. Чтение вслух по вечерам, рукоделие или безик. Мы готовим рождественские подарки. 21‑го нам вдруг снова не позволили идти в церковь и даже не позволили провести службу у себя дома — все зависит от прихоти других. И это в такие трудные времена, когда мы особенно тоскуем по церкви… Трудно писать письма, когда другие их читают, но я все равно благодарна, что получаю их» [1394].

Больше всего всех расстраивала ненадежность почтовой связи. Все письма девушек и Александры свидетельствовали о том, что многие адресованные им письма и посылки так и не дошли до них в Тобольске или их собственная корреспонденция так и не была получена теми, кому была отправлена. «Каждый раз, как я подходил к дому, — вспоминал Панкратов, — кто‑то из княжон встречал меня вопросом: есть ли письма?»[1395]

Их собственные письма были полны бесконечных вопросов о старых друзьях, бывших пациентах: «Где они, что они делают?» — хотя надежды когда‑нибудь узнать ответ быстро таяли. «Прости, что задаю столько вопросов, — извинялась Мария перед подругой Верой Капраловой, — но я так хочу знать, как твои дела и как там все {поживают}»[1396]. «У вас есть новости о ком‑нибудь из наших? — вторила своей сестре Ольга. — Как всегда, мои открытки неинтересны и полны вопросов»[1397]. И снова в тот же день Валентине Чеботаревой: «Получили ли вы мое письмо от 12.10? Мне очень грустно не получать от вас вестей так долго»[1398].

Что касается Татьяны, то она, более сдержанная, казалось, почти радуется изоляции: «В нашем городке все спокойно. Хорошо находиться так далеко от железной дороги и крупных городов, жить там, где нет никаких автомобилей и только лошади»[1399]. Но она призналась Валентине Чеботаревой: «Такое чувство здесь, как будто живем на каком‑нибудь далеком острове и что получаем вести из другого мира… Я много играю на пианино. Время идет быстро, и дни проходят совсем незаметно»[1400].

В начале декабря температура упала ниже нуля. 7‑го и 8‑го она опустилась до –23 °C. «В комнатах мерзнем, — писала Александра Анне Вырубовой, — дует»[1401]. В помещении было так холодно, что даже закаленный Николай сидел в своей казачьей черкеске. Девушки прижимались друг к другу, чтобы согреться, «собаки бегают и просятся на колени», — сообщала Татьяна[1402] Зинаиде Толстой, да и девушки были рады теплу дружелюбного животного. «У нас недостаточно места для всех, — написала Анастасия Кате, — так что одна из нас пишет, сидя на диване и держа бумагу на коленях. В комнате довольно холодно, поэтому руки не могут писать как следует».[1403]

Настроение у всех падало, пока Сидней Гиббс не придумал новый способ, как им пережить холодные темные зимние дни. Он предложил ставить с детьми коротенькие одноактные пьесы. У него даже были несколько на выбор. Они начали репетировать после своего дневного отдыха и создали импровизированный театр в бальном зале наверху. Вечером 6 декабря Мария, Алексей и Жильяр представили двадцатиминутную пьеску «Le fluide de John» (фр. — «Флюиды Джона») Мориса Эннекена[1404].

Наконец 10 декабря семье снова разрешили бывать на литургии в церкви. «Мы всегда так радуемся, когда нас пускают в церковь, — писала Татьяна своей подруге Зинаиде Толстой, — конечно, эту церковь сравнивать нельзя с нашим собором [1405], но все‑таки лучше, чем в комнате… Часто вспоминаю Царское Село и веселые концерты в лазарете; помните, как было забавно, когда раненые плясали {лезгинку}; также вспоминаем прогулки в Павловск и ваш маленький экипаж, утренние проезды мимо вашего дома. Как все это, кажется, давно было. Правда? Ну, мне пора кончать» [1406].

Хотя у всех девушек появились пятна на лице от обморожения из‑за сильных холодов, им пришлось многое сделать в преддверии Рождества, помогая своей матери готовить подарки для окружения и даже для охранников. Александра вязала шерстяные жилеты и рисовала открытки и закладки для книг. Они с девушками использовали всякий драгоценный последний клочок материала и шерсти, чтобы у каждого был подарок на Рождество. «Они все были искусными рукодельницами, — вспоминала Иза Буксгевден, — и ухитрялись делать красивейшие вещи из грубого, домотканого деревенского полотна»[1407]. «Я вяжу носки для маленького, — написала Александра Анне 15 декабря. — Он просил связать ему, поскольку его все в дырках. Мои теплые и толстые, как те, которые я отдала раненым, помнишь? Я делаю теперь все. У отца брюки порвались, и я их заштопала, у девочек нижнее белье все в лохмотьях. Ужасно, не так ли? Я стала почти седой. Анастасия сейчас очень толстая, как Мари была когда‑то, полная и толстая в талии, с короткими ногами. Я надеюсь, что она перерастет. Ольга и Татьяна обе худые, но у них волосы растут красиво, так что они могут ходить без косынок» [1408].