Клавдии Битнер показалось, что нежную и мягкосердечную Ольгу, которая во многих отношениях была полной противоположностью Татьяны, гораздо легче любить, потому что она унаследовала сердечное, обезоруживающее очарование своего отца. В отличие от Татьяны Ольга ненавидела организованность и терпеть не могла работу по дому. Ольга любила книги, предпочитала одиночество, и, как казалось Клавдии, «она понимала ситуацию значительно лучше, чем остальные члены семьи, и осознавала ее опасность». У Ольги был несколько печальный вид, что заставило Клавдию, как ранее и Валентину Чеботареву, предположить в ней какое‑то скрываемое несчастье или разочарование. «Временами, когда она улыбалась, можно было почувствовать, что улыбка была лишь на поверхности и что в глубине души она не улыбалась, а печалилась»[1436]. Обостренная чувствительность Ольги, которая, безусловно, помогла ей предвидеть надвигающуюся трагедию, проявилась в ее любви к поэзии и ее увлечении религиозными текстами. Она все более углублялась в себя, прислушиваясь к колокольному звону многочисленных церквей Тобольска, и писала друзьям о красоте необычайно отчетливо видного ночного неба и удивительной яркости луны и звезд[1437].

Той зимой Ольга как‑то написала другу семьи, Сергею Бехтереву (брату Зинаиды Толстой), который сам был начинающим поэтом и опубликовал свой первый сборник в 1916 году. Бехтерев послал несколько своих стихов царской семье в ссылку, и Николай попросил Ольгу написать ответ и поблагодарить его. Вот сохранившийся фрагмент этого письма, который лучше, чем любые другие дошедшие до нас документы, дает представление о настроении Ольги и ее отца в эти последние месяцы:

«Отец просил передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь»[1438][1439].

Позже Бехтерев положил это письмо в основу своего стихотворения. Оно перекликается с этими чувствами и начинается так: «Отец всем просит передать: / Не надо плакать и роптать. / Дни скорби посланы для всех / За наш великий общий грех»[1440].

Из всех сестер Романовых милая, покладистая Мария оставалась самой скромной. Неизменно любящая и стоически относящаяся ко всему, она как личность вызывала меньше всего замечаний или критики. Все, включая охранников и даже комиссара Панкратова, обожали ее. На взгляд Клавдии Битнер, Мария была классическим образцом истинно русской девушки: «добросердечная, веселая, со спокойным нравом и дружелюбная»[1441]. Анастасия, напротив, казалась ей «неотесанной» и никогда не нравилась Клавдии. Постоянная игривость и непокорность девочки на занятиях вскоре начали вызывать недовольство: «Она не была серьезна ни в чем». Но еще хуже, по мнению Клавдии, было то, что Анастасия «всегда использовала в своих интересах Марию»[1442]. «Они обе отставали в своем обучении», — вспоминала она, и ее мнение подтвердило выводы Панкратова. «Ни одна из них не могла написать сочинение, {их} не научили выражать свои мысли». Анастасия была «еще совершенный ребенок, и относиться к ней нужно было так же, как к ребенку». Сидней Гиббс был склонен согласиться с этим. Социальное развитие самой младшей из сестер Романовых, по его мнению, шло с отставанием, и он считал ее «единственным невежливым членом семьи»[1443].

Другие, конечно, воспринимали неуемность Анастасии совершенно иначе, считали ее человеком, умеющим «поддержать моральный дух» в семье своей энергичностью и умением адаптироваться[1444]. Она, безусловно, могла быть порой очень незрелой. Доктор Боткин как‑то услышал, что Анастасия рассказывала «скабрезные анекдоты», он недоумевал, где она этого набралась, и был неприятно поражен такой ранней заинтересованностью девочки вопросами взаимоотношений полов[1445]. Она могла и фривольную картинку нарисовать, да еще и снабдить ее каким‑нибудь бойким по содержанию возмутительным комментарием.

Но в целом в Тобольске ее «бесшабашный и неистовый темперамент оказался бесценным для остальных членов семьи», поскольку, если она хотела, «Анастасия могла развеять мрачность любого»[1446]. Но теперь даже ее часто охватывала печаль при мыслях об их госпитале и о тех, кто умер. «Я полагаю, что сейчас никто не навещает могилы наших раненых, — писала она Кате, — все уехали из Царского Села». Анастасия держала у себя на письменном столе открытку с видом Федоровского городка, потому что «мы провели в госпитале ужасно хорошее время». Она с нетерпением ждала новостей от Кати и ее брата Виктора. «Я не получила писем № 21, 23, 24, 26, 28, 29 — все эти письма, что ты направила по этому адресу», — жаловалась она и предлагала Кате адресовать письма для нее Анне Демидовой, потому что «письма к ней представляют меньше интереса для этих людей». «Подумать только, как давно мы не виделись, просто ужасно… Если Бог даст и мы увидимся когда‑нибудь, то можно будет рассказать тебе много всего, и грустного, и смешного, и вообще о том, как мы живем. Но, — добавила она, — я, конечно, не буду об этом писать»[1447].