Особенности общения Листа с учениками и метод его преподавания также нашли отражение в статьях Бородина: «Далее он рекомендовал мне своих учеников: „Это всё знаменитые пианисты, если не в настоящем, то в будущем, непременно“. Толпа беззастенчиво расхохоталась. „А мы совсем неожиданно перенесли урок на понедельник, — сказал Лист, — а всему виною die kleine M-lle Vérà[717] (выдающаяся русская пианистка Вера Викторовна Тиманова (1855–1942). — М. З.), которая со мною делает всё, что хочет: захотела, чтобы урок был сегодня — нечего делать, должен был перенести на сегодня“. Все засмеялись опять. Во всех своих замечаниях он был, при всей фамильярности, в высшей степени деликатен, мягок и щадил самолюбие учеников. Замечу кстати, что между ним и его учениками отношения какие-то патриархальные; ужасно простые, фамильярные и сердечные, нисколько не напоминающие обыкновенные, формальные отношения учеников к профессору; это скорей отношения детей к отцу или внучат к дедушке. При всём добродушии в замечаниях его проскальзывает иногда некоторое ехидство. Особенно он, по-видимому, любит пройтись насчет Л[ейпцига]. (Лейпцигская консерватория считалась антиподом нововеймарской школы. — М. З.) Собственно на технику, постановку пальцев и пр. он обращает ужасно мало внимания, а главным образом упирает на передачу выражения, экспрессию. Собственно своей, личной манеры Лист никому не навязывает. Лист вообще неохотно принимает новых учеников, и к нему попасть не легко; для этого необходимо, чтобы он или сам сильно заинтересовался личностью, или за нее ходатайствовали люди, которых Лист особенно уважает. Но раз допустивши кого-либо, он редко удерживается в тесных рамках исключительно преподавательских отношений и скоро начинает принимать близко к сердцу частную жизнь своих учеников; входит иногда в самые интимные интересы и нужды их как материальные, так и нравственные; радуется, волнуется, скорбит, а подчас не на шутку будирует по поводу их домашних и даже сердечных дел. И во всё это он вносит столько теплоты, нежности, мягкости, человечности, простоты и добродушия!»[718]

Особое внимание Бородин уделяет анализу исполнительского мастерства самого Листа: «Кстати об его игре: вопреки всему, что я часто слышал о ней, меня поразила крайняя простота, трезвость, строгость исполнения; полнейшее отсутствие вычурности, аффектации и всего бьющего только на внешний эффект. Темпы он берет умеренные, не гонит, не кипятится. Тем не менее энергии, страсти, увлечения, огня — у него бездна. Тон круглый, полный, сильный; ясность, богатство и разнообразие оттенков — изумительные»[719].

Бородин, сам будучи творцом, прекрасно понял тот внутренний стержень, составляющий основу личности Листа-художника: «…я имел новый случай убедиться, с каким горячим интересом он относится к музыкальному делу вообще и к русскому в частности. Трудно представить себе, насколько этот маститый старик молод духом, глубоко и широко смотрит на искусство; насколько в оценке художественных требований он опередил не только б[ольшую] ч[асть] своих сверстников, но и людей молодого поколения; насколько он жаден и чуток ко всему новому, свежему, жизненному; враг всего условного, ходячего, рутинного…»[720]

Наконец, интерес представляет описание Бородиным распорядка дня Листа, который оставался неизменным на протяжении последнего десятилетия его жизни:

«Встает он очень рано: зимой в 6, а летом в 5 часов утра, в 7 часов идет к обедне, станет куда-нибудь в уединенный уголок, нагнется на аналое и усердно молится. Чуждый всякого ханжества, отличающийся поразительно широкою веротерпимостью, еще недавно написавший второй „Вальс Мефистофеля“[721], Лист в то же время — человек не только глубоко религиозный, но и католик по убеждению (одного этого отрывка из воспоминаний Бородина было бы достаточно, чтобы поставить точку в вопросе о „неискренней“ религиозности Листа. — М. З.). Возвратясь от обедни, Лист пьет в 8 часов кофе, принимает своего секретаря, органиста Готшалька[722], толкует с ним о делах, а равно принимает и другие деловые визиты. Покончив с ними, Лист садится за работу и с 9 ч. до часу сочиняет, пишет музыку. Обедает Лист не в час, как буржуазия немецкая, а в 2 ч. — как и вся веймарская аристократия. Обед у него всегда очень простой, но хороший. Несмотря на свой возраст, Лист может есть и пить очень много и совершенно безнаказанно благодаря своей железной натуре. Замечу при этом, что он ведет образ жизни кабинетный, сидячий и никогда не гуляет на воздухе, несмотря на то, что у него под боком прекрасный сад и гросс-герцогский парк. После обеда он всегда обязательно спит часа два, а затем принимает к себе учеников и других посетителей, занимается уроками музыки или даже просто болтает о разных разностях. Вечера большею частью проводит не дома, а в кругу близких, интимных друзей… В 11 часов вечера Лист ложится спать, если только нет особенных причин просидеть долее»[723].

Бородину принадлежит, пожалуй, одна из наиболее точных и метких характеристик натуры Листа, устремленной в будущее. В то же время от внимательного наблюдателя не могло укрыться и количество недоброжелателей «веймарского старца», которым будущее искусства виделось совершенно по-иному, нежели «кружку нововеймарцев»:

«Помню я раз, как однажды Лист, проводив, по обыкновению, своих учеников, после урока, в прихожую и простившись с ними, долго смотрел им вслед и, обратившись ко мне, сказал: „А какой это всё отличный народ, если бы вы знали!.. и сколько здесь жизни!..“ „Да, ведь жизнь-то эта в тебе сидит, милый ты человек!“ — хотелось мне сказать ему. Он в эту минуту был необыкновенно хорош. Как видно, ни годы, ни долгая, лихорадочная деятельность, ни богатая страстями и впечатлениями артистическая и личная жизнь не могли истощить громадного запаса жизненной энергии, которою наделена эта могучая натура. Всё это, вместе взятое, легко объясняет то прочное обаяние, которое Лист до сих пор производит не только на окружающую его молодежь, но и на всякого непредубежденного человека. По крайней мере, полное отсутствие всего мелкого, узкого, стадового, цехового, ремесленного, буржуазного как в артисте, так и в человеке сказывается в нем сразу. Но зато и антипатии, которые Лист возбуждает в людях противоположного ему закала, не слабее внушаемых им симпатий. По крайней мере, мне случалось встречать и у нас, и в Германии не мало людей, иногда вовсе и немузыкальных, путем даже не знающих, кто такой и что такое Лист, но которые чуть не с пеной у рта произносят это имя и с особенным злорадством, старательно пересказывают про него всякие небылицы, которым подчас сами не верят»[724].