и что-то шепчет второму золотому. Он стоит спиной к нам, но я узнал бы его по тени или отзвуку хриплого голоса.

Его шлем убран. Доспехи когда-то были белыми, но теперь испещрены следами попаданий из пульсовиков, отметинами от клинка и пятнами от человеческих внутренностей. Он сутулится, тяжело опираясь на жесткое лезвие-хлыст у него на боку. Он кажется стариком, но в профиль выглядит не старше, чем я сейчас. Как он мог совершить все это еще до того, как ему исполнилось двадцать три? Даже Александр Македонский поразился бы деяниям марсианского Короля рабов, существа столь же великого, как и разрушенная им империя. Его фигура отражается в зрачках сотен лордов окраины.

Жнец оборачивается и каменными глазами смотрит на кого-то в глубине мостика, но Юлия кладет руку ему на плечо.

«Раздели бремя, милый, – говорит она. – Это сделаю я. – Она повышает голос: – Рулевой, открыть огонь из всех батарей левого борта! Залп из установок с двадцать первой по пятидесятую по их центральной линии!»

Нобили вокруг Кровавой Арены безмолвствуют. Их лица освещены бледным огнем, врывающимся в их погибшие верфи.

Они не были предназначены для войны. Их должны были защищать построенные там корабли. Как же это ужасно, что величайшее создание верфей Ганимеда, «Колосс», в шаге от независимости вернулся, чтобы уничтожить их.

Снаряды из вольфрамового железа пронзают металлические переборки, словно град – мокрую буханку хлеба. Верфи умирают в тишине. Теряют кислород. Огненные шары задыхаются и гаснут в космосе. И мертвый металл медленно перемещается – его неумолимо притягивает к себе лоно Ганимеда.

Пока длится разрушение, Жнец отворачивается от иллюминатора. Его лицо – мертвая маска горя и боли, и мне кажется, будто я слышу сквозь годы и пространство биение его сердца. И я понимаю, насколько далеко он ушел от того человека, которым хотел быть.

Он напоминает мне моего крестного.

Зал взрывается яростью, а я поражаюсь смелости устроенного спектакля. Дэрроу проницателен в своей жестокости. В последний миг победы он увидел возможность выиграть еще не начавшуюся войну с окраиной и воспользовался этой возможностью, провернув самый смелый из известных мне маневров. Но я не испытываю ни уважения, ни ужаса, лишь предчувствую неизбежное. Когда-то я боготворил этого человека. Непредсказуемый игрок с беспощадным интеллектом и безграничной способностью к насилию. Я уважаю его способности, но не его самого. И здесь, глядя на устроенные им разрушения, я без тени сомнения осознаю: Жнец должен умереть. Ради защиты человечества.

Похоже, Дидона вовсе не безумна.

– Король рабов предал нас, – говорит она, вскидывая свой клинок. Яростное лезвие пронзает проекцию умирающих верфей. Металл блестит и переливается, как застывшая во времени нить слез. – Пакс Илиум нарушен! Когда татуированная механизированная орда Жнеца покончит с центром, они придут за нами. За вашими семьями. Вашими домами. Вы видите это! Вы это знаете. И потому теперь, мои благородные друзья, я призываю вас к войне.

Лорды лун окраины смотрят на сидящего рядом с Диомедом старика Гелиоса. Тот медленно встает, выпрямляясь во весь свой немалый рост, – живое воплощение достоинства и холодной решимости. Он сдергивает клинок с перевязи и вскидывает его.

– Война! – восклицает Рыцарь Истины.

– Война! – гремят одиннадцать других олимпийцев, обнажая клинки.

Оружие пронзает воздух, но Диомед едва поднимает руку. Теперь, когда олимпийцы сказали свое слово, собравшихся лордов охватывает лихорадка. Множество развернувшихся клинков сверкают в полумраке, словно драконьи зубы. Серафина смотрит на меня. Наконец-то она нашла то, что искала. С видом религиозного удовлетворения девушка достает свой клинок и, как ее мать, ее брат и поколения ее родни, поднимает его.

– Война, – говорит она тихо, словно объявляя ее мне одному.

48. Лисандр

Мальчик и рыцарь

В воцарившемся хаосе меня увлекает прочь Диомед со своими людьми. Они приводят меня к моей комнате и заталкивают внутрь.

– Диомед, – говорю я, прежде чем дверь закрывается. – Я хочу видеть Кассия. Мне нужно знать, жив ли он.

Рыцарь оборачивается:

– Тебе небезопасно находиться в коридорах.

– Я помог тебе.

– И все же ты – Луна. Выживет он или умрет – зависит лишь от него.

– И от ваших врачей.

Диомед понял, о чем я беспокоюсь:

– Ты думаешь, мы не позаботимся о нем? Он проявил доблесть. Я сам буду стоять на страже и пришлю тебе весть, когда узнаю о его судьбе.

– Спасибо.

Диомед колеблется, потом произносит:

– Он предал твою бабушку, а ты путешествуешь с ним…

– Кассий спас меня от восстания. Я перед ним в долгу.

– Понимаю. – Диомед кивает. Первый знак уважения ко мне. – Но если он умрет, ты будешь свободен от него. Перед кем ты будешь в долгу тогда, Луна?

С этими словами он покидает меня и закрывает дверь. Ее запирают снаружи. Я расхаживаю по холодному камню, не в силах думать ни о ком, кроме Кассия, вспоминая, как он, распростертый на полу, говорит мне: «Что ты натворил?» Я чувствую, как стены смыкаются.

Я отступаю внутрь. Заставляю себя уйти на «путь ивы», представляю свое дыхание ветром, который качает ветви, колышет траву и целует воду. За ним приходит второе дыхательное движение: мое дыхание шуршит в лаванде, подталкивает пчел и звенит летними колокольчиками у озера Силена. Третье движение – закат. Четвертое колышет занавески и пламя в жаровнях, приносит через открытое окно снег Гипериона и заставляет плащ Кассия танцевать под зимним ветром Луны.

В глубине этого отдаленного озера памяти я снова вижу нашу первую встречу.

Юный Беллона стоит спиной ко мне и смотрит с балкона на территорию цитадели. Вдалеке горит под солнцем золотой шпиль штаб-квартиры легиона Сообщества. Волосы Кассия завиты и блестят от ароматического масла. На них тает снег. На нем темно-синяя куртка с серебряными эполетами в форме пера, а воротник украшен серебряной бахромой. На его бедре – серебряный клинок, а на ботинках – серебряные пряжки. Он выглядит словно рыцарь из сборника сказок, и это вызывает у меня недоверие.

Он не лишен способностей и все-таки представляет собой мелочное и избалованное существо. Он заманил моего любимого курсанта дома Марса на берег реки и там предал его. Почему? Потому, что не смог усвоить самый важный, по словам бабушки, урок училища – умение переносить потери. Если потеря единственного брата на Пробе сломила его, какой с него будет толк во время военных тягот?

«Так это ты любимый сын Тиберия», – говорю я в своем воспоминании. Кассий оборачивается, чтобы оценить меня. Я, в своей белой кашемировой кофте с жемчужными пуговицами, с учебником математики в руках, едва достаю ему до