– Мастер Дезет, сейчас жесткое время, у нас нет времени на медленную дипломатию. В конце концов, кто бы ни командовал здесь временно, Арбел был и остается каленусийской территорией. Вы – чужак, мы – на своей земле, наша встреча негласна и неофициальна. К тому же вы человек, не искушенный в протоколе, вам, полагаю, все равно. Вы не против полной прямоты, без оглядки на корректность?

– Не против.

– Мой каленусийский вам понятен?

– Более чем.

– Тогда задаю вопрос прямо. Вы понимаете, что творите?

– Полагаю – да. Я помешал вам решить вопрос с общиной северо-восточных территорий в том же духе, в котором вы расправились с псиониками Порт-Калинуса.

Барт обреченно покачал головой.

– Нет, мастер новоиспеченный незаконный консул. Вы делаете нечто худшее – вы пытаетесь создавать государство псиоников. Прошу вас, выслушайте меня со вниманием. Я знаю вас лично куда лучше, чем может показаться – я был среди тех, кто изучал ваше судебное дело и тогда – шесть лет назад, и относительно недавно, когда вы были выданы Порт-Иллири. Поверьте мне, я отдаю вам должное – и как противнику, и как человеку. Ну так ответьте мне – зачем вам, заведомому атеисту и нулевику, нужно все это?

Стриж пожал плечами.

– Я уже сказал. Вы видели живые факелы у придорожных столбов, смотрели на хладнокровно вивисецированных людей? Я в меру своих возможностей не даю вам экспортировать такую практику сюда, на эту землю.

Барт сардонически улыбнулся.

– Не торопитесь с выводами. Я видел всякое, я сам потерял семью. Юлиус… скажите ему вы.

Коротко стриженный референт Барта подтянул поближе своего “ручного” сайбера и с цепким интересом, без особой вежливости, посмотрел прямо в спокойные глаза Стрижа.

– Вы знаете меня, Дезет.

– Не припомню.

– Я – Фантом.

– Шеф пси-спецслужбы Каленусии?

– Он самый. Вы имеете основания мне не верить и, тем не менее, я говорю правду – мы не хотели этого. Мы не хотели ни факелов, ни крови, ни массовых расстрелов. События вышли из-под контроля. Почему так произошло? Кто знает… Сенс-дар – лишь предлог для нетерпимости и жестокостей. Должно быть, подобная возможность заложена в природе человека, псионика или нет – неважно. Вы сами не безгрешны, Стриж, не вам судить других. Я не жду от вас немедленного отказа от вашей позиции по восточным территориям, я только предлагаю подумать – не открываете ли вы тем самым новую страницу фанатизма?

Стриж задумался. В словах каленусийца был свой резон. Барт и Юлиус Вэнс настороженно ждали. Дезет не стал затягивать их ожидание.

– Я выслушал вас, господа. Все, что вы сказали, сводится к одному: цели наши, мол, были благородны, результаты оказались плачевны. Я выслушал, я понял. Что ж, подобное случалось, и не раз. Пусть так, но свободный северо-восток уже состоялся. У нас нет желания мстить и тем самым вмешиваться в дела Каленусии, но факт нашего существования уже не отменить – у вас для этого не найдется ни сил, ни возможностей. Вам придется считаться с фактами, хотите вы того или нет. Но я понял – и вас, мастер президент, и вас, Юлиус Вэнс; поверьте, то, что вы сейчас сказали, останется в моей памяти навсегда. Мы постараемся не повторять ваших ошибок. Это трудно – но мы будем стараться.

Барт молча переглянулся с Фантомом. Оба встали одновременно.

– Прощайте, Дезет. Я ничего не обещаю вам, в том числе не обещаю признания независимости северо-восточных территорий.

– Прощайте, президент. Рад был познакомиться лично. А для признания еще наступит время.

– Прощайте, Стриж. Мне кажется, можно сказать “до свидания”?

– До встречи, Фантом. С такими людьми, как вы, она, видимо, неизбежна…

Стриж подошел к окну, чтобы проводить взглядом эту странную пару. Он не подозревал, что видит Барта в последний раз, что через три месяца глава Каленусии будет расстрелян в упор неизвестным террористом-смертником, а в Калинус-Холле с общего согласия утвердится новый президент, безмерно популярный генерал, герой нации, он же Юлиус Вэнс. А сейчас – сейчас каленусийцы вместе шли к вертолету. Зимний дождь со снегом поливал стекло, беспощадно смазывая картинку…

* * *

…Оттон Иллирианский вошел, заметно стараясь придать оплывшему телу некое подобие статного вида. Завитые виски чуть взмокли от пота, яркие глаза гневно сверкали. Он демонстративно не принял вежливо протянутую руку Стрижа и тяжело упал в кресло.

Секунды шли – иллирианский диктатор молчал. Стриж припомнил другое место и свое собственное молчание, брань и угрозы принцепса, но на лице бывшего сардара не отразилось ничего, кроме холодно-вежливого внимания.

Хозяин Иллиры неожиданно грустно вздохнул, вытащил смятый платок и по-стариковски вытер взмокшее лицо.

– Ну что, сынок, добился своего? Рад? По глазам вижу – да. Махнул из грязи в консулы, решил, что со мною сравнялся?

Оттон тяжело закашлялся – губы диктатора посинели, он сердито сплюнул в драгоценную ткань.

– Врешь. Себе врешь, сынок. Был ты шавкой для поручений, ею и остался. В драке хорош, не спорю, а в политике тебе шею свернут. Ты справедливости хочешь – дурак, справедливость – это когда ничья. Ничья противна сердцу человека. Власть – наркотик, власть – ошейник золотой, теперь прощайся с прежней долей, сынок – ты о ней еще пожалеешь. Честной жизни хочешь? Не будет тебе покоя. Хочешь добра? А кто его не хочет – только добро у каждого свое. Твое добро – большое, оно еще подрастет, оно людишек придавит, вот когда их косточки хрустнут, тогда мы сравняемся в мудрости, сынок… Унижению моему радуешься? Нет? Врешь – радуешься, хоть на донышке души, но рад. Смотри-смотри… Смотри на меня хорошенько. Нравится?

Дряблые, безобразные щеки Оттона тряслись как студень, подкрашенные брови болезненно заломились, будто диктатор собирался заплакать, хотя яростные карие глаза оставались сухи и чисты.

– Смотри получше. Я – это ты, я – это лучшее будущее твое. Лучшее! Если тебе, подкидыш, повезет, если тебя свои не пристрелят, не отравят, не выкинут обратно в грязь, где место тебе отроду отведено, во веки веков, во имя Звезд и Разума. Dixi.

Стриж встал, прошелся по просторной, полупустой комнате, остановился у окна, скрестив руки на груди. Диктатор мучительно, астматически кашлял.

– Налить вам воды?

Оттон вяло махнул рукой.

– Гуманист хренов.

– А вы все так же цветисто ругаетесь, вашество.

– Ругаюсь, значит, жив.

– Что, настолько плохо?

– Устал я, сынок, устал, исчерпан и истощен.

Принцепс иронически всхохотнул, колыхнув жирным, оплывшим телом. Стриж налил подогретой ключевой воды в бокал.