не призывали, и мы присягу не давали. На каждом пароходе был свой красный командир, у него — бойцы, пулемётчики и канониры. А мы просто работали. Вы же не судите машинистов на паровозах, которые красные эшелоны водили!

— Мы не судим, — уточнил секретарь. — Мы определяем виновность. И ваши пояснения, гражданин помощник, внесём в протокол и учтём.

В окнах навигационного класса клубились снеговые февральские тучи.

— Я тоже хочу сказать! — поднялась и Катя.

— Представьтесь, барышня.

— Екатерина Дмитриевна Якутова! — чётко и весомо объявила Катя. — В Перми, я думаю, не надо объяснять, кто мой отец?

— Не надо, — смущённо согласилась комиссия.

— Мой отец застрелился в тюрьме, чтобы не давать показания на невинных людей. Для большевиков я стала врагом, и не только классовым. Но Иван Диодорович дал мне убежище и укрывал меня всё это время!

— И нашим, и вашим, — усмехнулся кто-то в комиссии.

— Нет, не так! И ваш сарказм, господин скептик, неуместен! Вы сами кого-нибудь пробовали спасти при красной диктатуре? Иван Диодорович рисковал собой ради меня и моего брата, хотя никто не обещал ему награды за это!

Иван Диодорыч отвернулся и стёр слезу. Катюшка… Катюшка…

— Да невиновен он! Невиновен! — загомонили свидетели.

— Большевики всех давили! — крикнула Стешка.

— К порядку, господа! — сердито рявкнул секретарь.

Федя Панафидин тоже встал и откашлялся.

— Я вот про буксир «Русло» хочу сказать… Я лоцманом на нём шёл, и это я штурвал держал, когда мы с «Лёвшино» сражались… Я дяде Ване главным супротивником был. Это он со мной воевал.

— Интересно, — притихла комиссия. — Весьма оригинально!

— Да, — кивнул Федя. — И тот бой был честным. Мы на «Лёвшине» пушку расстреляли. Мы его потопить хотели, и потопили бы, а дядя Ваня от отчаянья на таран двинулся и сам нас потопил. У него другого выхода не было.

— Как же вы попали на буксир Нерехтина?

— Нас двое уцелело, я и матрос. Дядя Ваня спрятал нас от красных.

Комиссия молчала. Федя требовательно сдвинул брови:

— Что ещё нужно для доброго имени? Хотите, перед богом поклянусь?

Комиссия принялась совещаться.

— Безусловно, ваши показания говорят в пользу гражданина Нерехтина, — признал секретарь, — но ведь имеются и обратные факты. Нерехтин перевозил продотряды и расстрельные команды. Куда от этого деться? И мост он тоже разрушил, а по мосту отступало гражданское население!

— На галёвский мост нас направил Бубнов, балтийский командир! — Федя еле сдерживал гнев. — Поздно было отворачивать! Я повёл буксир в просвет между баржами, чтобы повреждений нанести поменьше! А Бубнова дядя Ваня из револьвера уложил! Мы восстание начали и всех балтийцев перебили!

— Вся команда восстала, — подтвердил Осип Саныч.

— Меня ранили, я в лазарете два месяца валялся! — сердито буркнул Серёга Зеров. — И боцмана ранили! А двух матросов наших насмерть ухлопали!

К сообщению о бунте комиссия отнеслась с сомнением.

— Как же вам удалось избежать возмездия со стороны большевиков?

— В тот рейс мы ушли одни, чтобы забрать десант. — Иван Диодорыч, похоже, уже не верил в оправдание. — Рейс был последним перед зимовкой. Потом я соврал, что десант весь погиб, и нам самим от ижевцев досталось.

— И кто свидетель?

— Так команда и свидетели, — вздохнул Нерехтин. — Толпой же дрались.

— Как адвокат, гражданин капитан, замечу вам, что это неубедительно, — возразил секретарь. — Вы все — заинтересованная сторона.

Иван Диодорович молча развёл руками.

Дверь классной комнаты в это время приоткрылась.

— Прошу прощения, господа, но я кое-что слышал из коридора…

Катя стремительно оглянулась на голос. В двери стоял Роман Горецкий.

— Я могу засвидетельствовать, что капитан Нерехтин и команда буксира «Лёвшино» действительно подняли мятеж и уничтожили красных бойцов на своём судне. Я находился на том мосту, который был разрушен буксиром.

— Назовите себя, пожалуйста, — попросили Романа.

— Горецкий Роман Андреевич, бывший сотрудник общества «По Волге», первый помощник на лайнере «Витязь», а сейчас полномочный представитель компании «Шелль».

13

Иван Диодорович не знал, что у Кати всё же был собеседник — Федя.

— Почему все повторяют: «не судите, и не судимы будете»? — как-то раз спросила его Катя. — Как можно не судить? Я сужу!

Федя чувствовал, что Кате нужны эти разговоры, у неё душа мучается.

— Господь не про наши сужденья говорил, — подумав, ответил Федя. — И не про людской суд. Он заповедал другое: дескать, прощайте — и вас простят.

И Катя думала о себе. О суде и прощении.

Она вспоминала тот угрюмый декабрьский день и тесный двор конторы «Бранобеля». Она могла выстрелить в Ганьку Мясникова и спасти Великого князя. «Катюша, умоляю тебя!..» — прошептал Михаил. Но она не выстрелила. Она осудила Михаила, а Ганька исполнил приговор.

И беда была не в том, что осудила. Она имела право на суд — древнее, ещё ветхозаветное право, дарованное женщине самой природой. Это грозное право уже порой шевелилось в ней — легко-легко, будто рыбка виляла хвостиком. Новая жизнь, очнувшаяся в глубине её тела, казалась Кате каким-то чудом, волшебной игрой, и Катя порой прижимала живот руками, будто боялась, что он убежит. Надо было сберечь то, что в ней появилось. Но беречь — означало судить. И она судила, пусть и против воли. А право суда угнетало её. Иногда она думала, что ни в чём не виновата — это какая-то чужая сила заставила её убить Великого князя. Право суда было адской бездной, и Катя не хотела стоять у неё на краю. Она хотела прежней безмятежности, когда всё решали папа, мама и «хаус мистрис», а её, Катю, тревожили только мысли о красивом помощнике капитана — влюблён в неё Роман Андреевич или ещё нет?

Катя вспоминала их встречу на военно-следственной комиссии. Встреча взволновала её больше, чем можно было предположить, и Катя держалась тогда отчуждённо. А Горецкий повёл себя как джентльмен.

— Я — человек посторонний, но благодарю вас за ту заботу, которую вы проявили к детям Дмитрия Платоновича, — вежливо сказал он Нерехтину и повернулся к Кате: — Как сейчас ваши дела, Екатерина Дмитриевна?

Катя не помнила, что ответила. А Горецкий посмотрел на неё — и ушёл.

И теперь Катя думала о Романе Андреевиче, чтобы не думать о Михаиле. Разумеется, она понимала, что Роман — при всём уважении к памяти Дмитрия Платоновича — спас Алёшу только из-за неё. При Михаиле эта мысль просто льстила, и не более того, а без Михаила стала спасением. И дело было не в Горецком; дело было в том времени, которое Горецкий собою означал.

Катя догадывалась, что Роман Андреевич непременно приедет сюда, на дачу, и ждала его. И Роман Андреевич