застыли друг напротив друга — Ганька Мясников и Великий князь. И Ганька узнал его. Сейчас Михаил был похож на себя куда больше, чем на борту буксира «Лёвшино»: не обросший, исхудавший и перепачканный мазутом, а чистый, выбритый и подстриженный. Таким Ганька и видел его в июне, когда ссыльного гражданина Романова привезли из гостиницы на допрос в ГубЧК.

— Вот ты и попался, подлюка! — широко улыбнулся Ганька.

Он поднял маузер.

Михаил стоял прямо, с непокрытой головой и рассыпавшимися волосами.

Это было немыслимо, невозможно — наткнуться на убийцу здесь, в глухом дворике, когда враги уже повержены, когда до свободы — всего один шаг!..

— Катюша, револьвер!.. — едва слышно выдохнул Михаил.

У Кати в кармане лежал «бульдог» Ивана Диодорыча. Князь Михаил вспомнил о нём. Катя, сидя в сугробе, сунула руку в карман.

Ганька посмотрел на Катю и задорно подмигнул.

— А ловко же вы меня объегорили! — признался он.

Катя вытащила из кармана револьвер. Ганька нисколько не испугался. Он каким-то звериным чутьём уловил, что Катя не выстрелит.

А Катя, обомлев, поняла, что Михаил уже мёртв. И мёртв он очень давно. Смерть окружала его, будто широкая тень. По её воле Михаил отнял у Кати отца, а теперь хотел отнять и ребёнка. И потому Великий князь должен был уйти туда, где ему и место, — туда, куда ещё летом отправил его Ганька.

— Катюша, умоляю тебя!.. — прошептал Михаил.

Ганька выстрелил в него. Звук лопнул в кирпичной коробке двора, как воздушный шарик. Михаил согнулся, прижав руку к груди, словно очень сожалел о чём-то, и Ганька выстрелил во второй раз. Михаил упал на снег. Ганька шагнул к нему и для верности добил третьим выстрелом сверху вниз.

Затем он опять оглянулся на Катю.

— Запомни, мадмазель, — торжественно заявил он, — ты свидетелем стала, что Гавриил Мясников самолично закончил последнего царя!

Он переложил маузер в левую руку, взялся за хомут и повёл лошадь в арку. Лошадь послушно пошагала, мотая хвостом. Михаил лежал неподвижно.

Михаил лежал неподвижно, а Катя сидела в сугробе, стискивая револьвер. Великий князь получил свою свободу. И она тоже получила свободу.

09

Фронт рассыпался, всё перемешалось, и в деревнях не знали толком, под красными они или под белыми. После Вятки Хамзат Хадиевич двигался в стороне от железной дороги по большим волостным сёлам, в Ильинском пристроился в обоз до Полазнинского завода, а там опять вышел на магистраль и залез на поезд, идущий с Луньевских копей. Он чуть не замёрз в полувагоне с углём, и Нобелевский городок на берегу Камы стал для него спасением.

К удивлению Мамедова, городок работал бодро, хотя последние баржи с бакинской нефтью прибыли сюда уже давным-давно, в июне, то есть полгода назад. Возле белых баков с надписью «Бранобель» стояли железнодорожные цистерны, в мастерской тарахтело динамо, подавая электричество в дома, в затоне рабочие расчищали от снега буксиры и плавучую нефтеперекачку.

Ханс Иванович Викфорс, управляющий, словно бы обрусел: отпустил уездную бородку, носил стёганую поддёвку и обрезанные валенки. Он сразу принялся отпаивать Мамедова чаем из самовара, у него даже варенье было.

— Абсурд гражданской войны, Хамзат Хадиевич! — рассказывал он. — К нам в Пермь везут из Владивостока сингапурский керосин! Каждый фунт по цене золота! Зато какая прибыль Детердингу и «Шеллю»!

— Да, «Бранобэл» проыграл, — согласился Мамедов.

— Жаль, что Фегреус не успел наладить добычу на Арлане… Кстати, он обещал вернуться по завершении полевого сезона, но пропал.

— Турбэрна расстрэляли ыжэвцы, — сухо сообщил Мамедов.

Ханс Иванович, поражённый, сел на табурет.

— Какой ужас! — прошептал он. — Анна Бернардовна так его любила!..

Мамедов плотнее прикрутил краник самовара, из которого капало.

— Компаньи конэц, Ханс Ыванович. Йоста йи Эмыль рэшили продать эё Рокфэллэру. Эманьил Людьвигович нэ сможэт протывостоять сэмье. У нас нэт ныкакой поддэржки от властэй. Совэты нацьонализируют наши прэдприятья, брытанцы саботыруют. На Колчака надэжда, я понымаю, напрасна?

— Увы, Колчак не союзник Нобелям, — подтвердил Викфорс. — Его армия зависит от британских поставок, а Британия — это Детердинг.

Они оба помолчали.

— Неужели наш добрый старый «Бранобель» ниоткуда не может получить помощи, Хамзат Хадиевич? Мы сорок лет снабжали нефтью всю Россию, и неужели сейчас никому не нужны? Почему такая неблагодарность?

В гостиной было тепло от голландской печи; уютно пощёлкивали часы с маятником; на комоде и буфете лежали кружевные накидки — хозяйкино рукоделье. Окна понизу заросли поблёскивающими узорами изморози.

— А я ведь надеялся, что Нобели справятся… — печально признался Ханс Иванович. — Ещё позапрошлой осенью Хагелин предлагал мне хорошее место в сбытовой конторе Ганновера… Но я же русский! Я сам строил этот городок! — Ханс Иванович указал рукой за окно. — Это дело моей жизни!..

— Йи моэй, — подтвердил Мамедов.

— Мне целый год не платили жалованья, и я жил на иждивении супруги — Анна Бернардовна имеет небольшую медицинскую практику… Но мы с ней оба верили, что всё наладится, надо лишь потерпеть… А сейчас возле моих мастерских стоят цистерны «Шелля», и вы говорите, что Нобели нас предали!

Хамзат Хадиевич отвернулся.

— Скажите, Ханс Ыванович, — наконец спросил он, — вам что-ныбудь ызвэстно о Йекатэрыне Якутовой, дочери пароходчика?

— Да, — кивнул Викфорс, и Мамедов впился в него взглядом. — Я был дружен с Дмитрием Платоновичем… Катя наблюдается у Анны Бернардовны, эта милая девушка сейчас в тягости. Очень смело по нынешним временам…

— А брат эё?..

— Отчаянный мальчик! — улыбнулся Ханс Иванович. — Он здесь, в Перми. Каким-то чудом перебрался к сестре из Нижнего Новгорода. Насколько я знаю от Анны Бернардовны, они вместе живут при затоне в Нижней Курье. Заняли там дачу самовольно. Их опекает Иван Диодорович Нерехтин, капитан, тоже друг Дмитрия Платоновича.

— Это далэко — Ныжная Курья?..

От Нобелевского городка до Нижней Курьи было семнадцать вёрст — немало, но Хамзат Хадиевич всё равно решил идти. Не для того он проделал такой огромный путь, чтобы медлить перед самой целью.

Ханс Иванович предлагал проводить его до разъезда и подождать какой-нибудь попутный поезд, но Мамедов отказался. Он вышел на ледовую дорогу по Каме и пошагал к Перми. Из снеговых брустверов кое-где торчали зелёные еловые ветви, чтобы дорогу было видно и в темноте. Стылое малиновое солнце, склоняясь к горизонту, повисло вдали прямо в створе — как фарватерный знак. Оно словно бы хотело рассмотреть Мамедова повнимательней.

Хамзат Хадиевич шёл и шёл, шёл и шёл, один в этой бесконечной зимней протяжённости реки. Впереди, чуть левее, на фоне широкого багряного заката выросли сиреневые кучевые дымы сталепушечного завода. Хамзат Хадиевич думал о Нобелях. «Предали!» — сказал о них Викфорс. Это слишком