там йодистая морская соль пропитывала мои волосы и уничтожала раздражение, свойственная моему нраву восторженность возвращалась ко мне, красота загорелой Элли и красота Венеции воспламеняли ликование в моей душе, и мы с моей подругой, забыв об ужасах биеннале, часами собирали ракушки в песке, а венецианские ракушки своей архитектурной отделкой чем-то напоминают венецианские палаццо и церкви. Мы привезли в Москву огромные пакеты, набитые этими венецианскими ракушками, их было так много, что в моей квартире на Речном вокзале сохранялся запах морского болотца: гнилостно-соленый и блаженный смрад лагуны, который смешивался в двух моих комнатах с ароматами индийских и непальских воскурений. Впрочем, не следует думать, что мы вернулись в Москву прямиком из Венеции – нет, европейские путешествия в те годы были долгими и каскадными, как в восемнадцатом веке; мы еще долго зависали в Риме, в огромной квартире на виа Чезаре Гуасти близ Пьяцца дель Пополо – в этой квартире мне удалось повторить злополучное деяние моего дедушки, а именно разбить напольную китайскую вазу в человеческий рост, весьма ценную. Как это стряслось – не помню, вроде бы я не пытался засунуть туда никакого Крошку Цахеса по прозвищу Циннобер. В Риме мы с Элли чуть было не сделались жертвами терроризма: нам полюбился скромный китайский ресторанчик «Сад дракона», наполненный громоздкими изукрашенными аквариумами. Как-то раз мы покинули его с животами, исполненными сладкими креветками и морской капустой, и тут за нашими спинами громыхнуло – словно бы дракон пробудился в своем саду. Это террористы взорвали свою бомбу поблизости. От аквариумов остались лишь осколки, да и нам бы не поздоровилось, соблазнись мы задержаться ради поглощения десерта. Но на десерт у нас не хватило денег, и бедность спасла наши молодые души. Из Рима мы направились в Швейцарию, где нас ожидали отроги Юнгфрау, альпийские тропы, черника, добрые глаза рыжеволосой Клаудии, горные поезда, ползущие вверх по крутым склонам, ну и, конечно, бесчисленные коровы, звенящие своими галлюциногенными колокольчиками. Невозможно измерить беспечное счастье тех дней, тех долгих, смешливых прогулок. Нежная вода Цюрихского озера плескалась у самых глаз, нашептывая нечто подмосковно-космическое. Прогулочные кораблики иногда давали тугую и гладкую волну, накрывающую по самую макушку, когда они тяжеловесно проплывали мимо пловца, окутанные огоньками и пьяными повизгиваниями. На глинистом бережку близ цюрихского китайского сада аккуратные рыжие хиппи курили аккуратные косяки и задумчиво стучали в бубны. В Цюрихе тех лет еще слегка длились 70-е. В конце девяностых 70-е там закончились, и об этом стоит сожалеть, видимо. Вспоминаются бесчисленные комнатки, где мы видели сны, хихикали, пили вербеновый чай и иногда проливали слезы. Элли просыпалась среди ночи в странном состоянии – это было подобие сомнамбулизма с горестным, гносеологическим привкусом. Слезы текли по ее щекам, а глаза ее были устремлены в некую точку, подвешенную невысоко над умозрительным горизонтом. В этом состоянии ее мучил и терзал единственный вопрос, который формулировался так: КТО МЫ ТАКИЕ?

В этом загадочном состоянии безлунного лунатизма этот вопрос казался ей безысходным, неразрешимым, чудовищным. Я тоже не знал, кто мы такие, поэтому ничем не мог ей помочь – разве что принести чашечку вербенового чая. Минут через тридцать-сорок гносеологический ужас покидал Элли, как покидает демон, и она мирно засыпала.

Я же еще долго не спал после таких пробуждений, пил одиноко вербеновый чай и оторопелым, изумленным, ничего не понимающим взглядом встречал опаловые рассветы – венецианские, альпийские, римские, бернские, миланские, цюрихские, парижские, кельнские, базельские, московские, одесские, крымские – и прочие рассветы, каждый из которых заставал меня врасплох. Степень моей безоружности казалась зашкаливающей, но таковой же была и степень моей беспочвенной веселости. Говоря об этих ночных приступах гносеологического ужаса, которые посещали Элли, мы называли данную форму лунатизма «Состояние КМТ» – это сокращение представляет собой аббревиатуру вопроса КТО МЫ ТАКИЕ?

Этот вопрос напоминает мне о другом вопросе, который как-то раз задал мне Сережа Ануфриев, причем в тот момент ему очень нелегко было выговорить эту короткую вопросительную фразу, ибо говорил он из глубины галлюцинаторной шахты, и язык плохо ему повиновался, а темные его глаза были как блюдца лемура, полные до краев черным молоком гносеологического ужаса: НА КОГО МЫ РАБОТАЕМ? Сказано было по слогам, с трудом, – так говорит ударенный метеоритом робот, у которого заискрило в системном блоке. Психоделический морозец его настолько пробрал в тот миг, что он, по сути, превратился в некую фигуру по прозвищу Вопрошающий Пиздец. Но комизм ситуации заключался в том, что вопрос адресовался существу, находящемуся в столь же измененном состоянии сознания, в каком пребывал вопрошающий. То есть, иначе говоря, вопрос был адресован мне. А меня всё веселило в тот миг, я олицетворял собой народное высказывание «Смех без причины – признак дурачины». Впрочем, всегда найдется причина для смеха, равно как и для ужаса. Всегда уместно ответить на ужас – смехом, а на смех – ужасом. Так я и сделал. Хохот объял меня до корней волос, и я ответил, захлебываясь и обливаясь хохотливыми слезами: МЫ РАБОТАЕМ ТОЛЬКО НА СМЕХ!

Смех был в тот момент живым и гигантским существом, светящимся, мягким, необъятным и невесомым толстяком, пузырчатым богом без конца и края, председателем общества «Боги без границ», и это существо платило нам за услуги воздушными и щедрыми порциями самого себя. Что же за услуги оказывали мы этому весело колыхающемуся принципу? Собственно, все наши деяния и недеяния сливались в одну-единственную сверхлюбезную услугу: мы были глубинно забавны. Причем вовсе не в том смысле, чтобы смешить людей (вряд ли мы могли кого-либо всерьез рассмешить, слишком далеки мы были от земных веселий). Скорее мы смешили сам Смех, мы помогали ему каким-то образом быть самим собой, осуществлять себя. Нечто подобное (но и не только это) подразумевал я своим ответом, что, мол, мы работаем только на смех (пожалуй, акцент в этом высказывании падает на слово «только»). Но здесь мы переходим от откровенческих вопросов к откровенческим ответам. На вопрос КТО МЫ ТАКИЕ? (КМТ) вскоре выработался четкий, но негативный ответ, впрочем, не менее откровенческий, нежели сам вопрос: МЫ НЕ ЛЮДИ! (МНЛ.) Понимание МНЛ, в свою очередь, развилось в принцип НИКАКИХ ЛЮДЕЙ НЕТ (НЛН), а этот принцип (или же это ощущение) пронизывает собой наш роман «Мифогенная любовь каст» (МЛК). Таким образом, мы имеем цепочку: КМТ – МНЛ – НЛН – МЛК. Следовало бы высечь этот глубинный буквенный код на малахитовых вратах медгерменевтического дворца.

Пока души наши веселились в медгерменевтическом дворце, тела тем временем валялись и вращались в многоразличных