темным коктебельским пляжам, бесстыдно высвечивая десятки любовных парочек, соединившихся во всех возможных позициях йодистой камасутры. Нигде и никогда, даже на самых отъявленных экстазийных опен-эйрах, даже на оргиастических курортах оргиастической Франции, я не наблюдал такой беззаветной и радостной повсеместной ебли, как в Коктебеле моей юности. Меня эта эротизированная до предела атмосфера просто спасла, она излечила меня от тяжелой депрессии – а я ведь уже успел попрощаться с ощущением радости бытия. Но Коктебель вернул мне эту радость, да еще так щедро, что у меня ноги заплетались от веселья. Все видевшие меня в волшебной пучине того августа 1987 года осведомлялись, на чем это я так оголтело торчу и почему это у меня глаза сверкают, как два прожектора перестройки, отбрасывая лучи чуть ли не более длинные, чем пограничный every-hour луч. Но я не торчал тогда ни на чем и даже особо не пьянствовал – меня просто внезапно отпустило. То ли иссякла душевная боль, подточенная морской солью, то ли дал трещину саркофаг скорбного оцепенения, где я провалялся целый год после маминой смерти. А белый пограничный луч скользил дальше, лапая отроги гор. В расчете на этот пограничный луч мы и придумали с Илюшей нашу «бомбу света». Идея была проста: мы собирались спиздить где-нибудь дискотечный шар или сами изготовить его, обклеив какой-нибудь мяч осколками зеркала. Затем следовало заплыть с этим объектом максимально далеко в ночные воды залива и оставить артефакт-диверсант дрейфовать в соленых волнах. Потом, когда придет время пограничному лучу обшаривать бухту, этот объект должен был вспыхнуть в море неимоверным отраженным сиянием. Мы полагали, что обитатели Коктебеля воспримут эту вспышку света как мистическое знамение. Мы также надеялись, что погранцам придется выслать патрульный катер с целью установления природы неопознанного сверкания в море. К счастью, мы поленились осуществить наш прекрасный перформанс, приступив сразу же к обсуждению следующей идеи, еще более стремной. Илюша предложил закупить дрожжи в огромном количестве и бросить их в канализационные люки в литфондовском парке. Мы обожали этот парк и всё же захлебывались от идиотского смеха, представляя себе, как говно полезет из-под земли. Проект этот хорош лишь тем, что остался неосуществленным.

Милена Славицка и Виктор Пивоваров в инсталляции МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Сергей Ануфриев и Вадим Захаров в инсталляции МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Любая дружба обладает своими ритуалами. Наша дружба с Илюшей Медковым состояла из сплошных ритуалов. Пока мы оставались в Коктебеле, основополагающим ритуалом было торжественное и ежедневное преклонение колен перед гранитной головой Ленина в писательском парке. После дождей Ленин казался заплаканным, следы пасмурных струй лежали на его лице. Должно быть, он предчувствовал свою печальную судьбу. В последующие годы неведомые вандалы постепенно разрушили эту гранитную голову: сначала отбили ухо, затем осталось пол-лица, пока всё не превратилось в крошечный гранитный огрызок. Но прежде, чем это случилось, снайперская пуля пробила голову Илюши, чересчур мечтательную и авантюрную для долгой земной жизни.

Глава двадцать четвертая

Франкфуртский сыр с музыкой

В начале 1994 года я четыре месяца читал лекции в школе искусств Штёделя (Städelschule) во Франкфурте-на-Майне. В результате выдался (случился, сообразовался, нахлобучился) некий достаточно отдельный период жизни, не лишенный собственного экзотизма, поэтому теперь вовлеку этот город и этот период в ожерелье германских городов и германских воспоминаний: в ожерелье, которое я почему-то решил сплести, словно ювелир-самоучка, опьяненный таким безусловно опьяняющим делом, каким является составление ожерелий. Впрочем, слово «ожерелье» не следует путать со словом «ожирение»: я вовсе не ожирел во Франкфурте. Напротив, я соблюдал строгую диету (как в пищевом, так и в алкогольном отношении), то есть практиковал умеренное воздержание, в результате чего, должно быть, поправил здоровье, и без того вполне удовлетворительное в те ветреные годы.

Короче, за четыре месяца, проведенные во Франкфурте, я ни разу (на радость себе) не отведал ни знаменитых франкфуртских колбасок, ни франкфуртского сыра с музыкой – об этом чудовищном блюде я собираюсь рассказать. Хотя я его и не пробовал, зато до скончания своего века не забуду выражение лица Сергея Александровича Ануфриева после того, как он на моих глазах съел кусочек франкфуртского сыра с музыкой – я увидел тогда на его лице выражение глубочайшего омерзения, настолько глубокого, что оно порождало ступор.

Сережа молниеносно метнулся в тубзик, чтобы выплюнуть съеденное, – но даже сделав это, он долго не мог проронить ни слова, а лицо его было сведено судорогой. Впоследствии он утверждал, что словно бы отведал кусочек разложившегося трупа или же трупного гноя. Дегустация сыра произошла в студенческой столовой школы Штёделя в тот сумрачный и холодный день, когда мы впервые явились в это старое просторное здание, пропитанное характерными школьными запахами.

Я с детства ненавижу учебные заведения, поэтому первым моим порывом (который мне с трудом удалось подавить) было страстное желание опрометью бежать оттуда, но я не сделал этого, так как меня влекла зарплата профессора-гостя: озвученная приглашающей стороной сумма казалась вполне приятной для моих тогдашних ушей.

Примерно в то же время Сережа Ануфриев тоже получил приглашение побыть профессором-гостем в художественном учебном заведении в Гамбурге. Его пригласил Майк Хенц, классный парень с лицом гунна, он был тогда ректором гамбургской художественной школы. Но Сережин профессорский срок должен был начаться на пару месяцев позже моего, поэтому мы прибыли во Франкфурт вчетвером, в классическом составе «экспедиционного корпуса МГ», то есть я, Сережа и наши подруги Элли и Маша. Я назвал бы их «боевыми подругами», но мы не вели боевых действий, мы не штурмовали европейский арт-мир (хотя этого от нас нередко ожидали), да и боевым характером отличалась лишь Маша; что же касается Элли, то она в те годы была девушкой мягкого и замкнутого нрава: она обожала одиночество и во всех городах, куда заносила нас судьба, каждый день отправлялась гулять одна по незнакомым улицам – так она блуждала часами в некоем созерцательном трансе по грязным и чистым улицам Франкфурта, разглядывая витрины, медитируя на воды широкого Майна и на туманные небоскребы, возносящие ввысь свои тусклые и яркие огоньки.

Да, Франкфурт-на-Майне (как известно всем, кто уделил хотя бы поверхностное внимание этому городу) – это питомник небоскребов.

В 1994 году это был самый небоскребный город континентальной Европы. Абстрактные американообразные небоскребы, как грибы из навоза, вырастали из гнилого привокзального района,