комнатках Европы. И хотя мы людьми себя не считали, ничему человеческому не сочувствовали, но нередко вспоминали о людях и с изумлением спрашивали себя: что за странное существо – человек? Ануфриев как-то раз пролепетал сильно замороженным языком: ЧЕЛОВЕК – ЭТО ПИНГВИНИЙ ХУЙ, ПРИВЯЗАННЫЙ К МОТОЦИКЛУ ОДИНОКОГО НЕГРА, ИСЧЕЗАЮЩЕГО В ПРЕРИИ.

Трудно поспорить с этим метким определением, относящимся к разряду психоделических бонмо. Однако если франт девятнадцатого века ронял свои бонмо с холодной непринужденностью, демонстрируя андерстейтмент, ленивый блеск, готовность к военным действиям и прочие элементы аристократического селф-дизайна, то Сережа (или же Максим Аронович, как я именовал его в те годы) изрекал свои откровения в состоянии идеального отчаяния. В этом философском отчаянии (которое Сережа отчасти испытывал, отчасти изображал), как правило, присутствовало нечто зловещее, но не более чем в детском фильме про жуткое. Впрочем, иногда ощущалось, что Сергунька воспринимает свое отчаяние как форму роскоши, как великолепный и очаровательный выебон – так панк относится к своему ирокезу. В его устах отчаяние становилось кондитерским изделием, которое он смаковал с горестным, но стоическим видом.

Но приближались тяжелые времена. Нашему небольшому отряду отважных нейропроходцев предстояло испытать болезненные потери. Надвигался Путч № 2 – чудовищное, в общем-то, событие. Собирался закончиться период Межпутчья, период, когда небеса были открыты и экстремальное блаженство нисходило на наши изумленные головы.

Глава двадцать третья

Черная линия. Убийство Илюши Медкова

На исходе многогранного лета 1993 года, после римских каникул и швейцарских горных эйфорий, мы с Элли предприняли две короткие поездки в Кельн и в Гамбург, где должны были состояться две большие выставки МГ. В Кельне нас ожидала встреча с весьма серьезной дамой по имени Марианна Штокебрандт, директрисой кельнского выставочного зала, где незадолго до того с успехом прошла грандиозная выставка Кабакова «Жизнь мух». Мы предложили этой даме вполне грандиозную инсталляцию «Конец СССР» – мы хотели предоставить зрителю возможность оказаться внутри советского герба, то есть герб должен был сделаться пространством – пространством некоего советского храма. Предполагались также строгие залы в духе абстрактного минимализма, но в этих залах полотна должны были являть собой флаги бывших республик СССР, где доминирующий красный цвет внезапно стал черным. Короче, траурный аспект присутствовал: элемент оплакивания. Некстати вспоминается забавное замечание Миши Рыклина, отпущенное в мой адрес: «Ахматова называла себя плакальщицей по жертвам репрессий, а ты, Паша, плакальщик по репрессиям». Замечание остроумное, но не вполне меткое: я не поклонник репрессий. Оплакиванию подлежали, скорее, некоторые психоделические аспекты советского мира, причем именно мира позднесоветского, послесталинского, в котором репрессии если и присутствовали, то всё же вовсе не они занимали центральное место в советском космосе. Тот поздний советский мир, в котором я провел детство и раннюю юность, существовал не ради репрессий, а ради производства специфических галлюцинаций, среди которых попадались и мрачные, случались крайне скорбные, но в целом эти видения были обволакивающими, просветленно-мягкими, слегка ватными, семейственно-домашними, местами космическими, местами же в них проступало укромное счастье и даже укромная мудрость.

Ну и, конечно, в той многокомнатной инсталляции, которую я предложил кельнскому выставочному залу, центральное место занимал Имперский Центр (то есть территория в центре Москвы, где возвышаются Белый дом, гостиница «Украина», готический МИД, дома в виде открытых книг, полукруглое здание на Ростовской набережной) – это место было сценой, где уже разыгрался Путч № 1 и где собирался вскоре разыграться Путч № 2, но я еще ничего не знал о том, что это пьеса в двух действиях.

В предложенной инсталляции этот кусочек Москвы должен был восприниматься как кусочек некой квартиры, где некие анонимы (то ли дети, то ли сумасшедшие) решили разыграть мизансцену Путча. Роль Белого дома досталась большому белому креслу, за спинкой которого громоздились длинные напольные часы, увенчанные флажком России.

Роль гостиницы «Украина» исполнял готический шкаф, и еще один готический шкаф изображал здание МИД. Москвой-рекой была ковровая дорожка, положенная несколько изогнуто, ибо в районе Имперского Центра Москва-река совершает плавный изгиб. В качестве моста ковровую дорожку пересекали чьи-то старые и слегка облезлые лыжи, а на лыжах стояли тапки – обычные, разношенные, пенсионерские, эти тапки олицетворяли собой танки, ибо «тапки» и «танки» отличаются друг от друга лишь одной буквой. Короче, мне казалось, что этот инсталляционный проект полон проницательных чудес и тонких галлюцинаторных касаний и что могучая выставка МГ в кельнском выставочном зале вскорости сможет пробудить могучее экспозиционное наслаждение в сердцах посетителей.

Но не тут-то было! События развернулись таким образом, что выставка наша вовсе не состоялась. Вначале всё шло нормально: Штокебрандт поселила нас за счет своей институции в отеле «Челси», мы обсудили с ней наш проект. Дело казалось решенным, мы уже перешли к обсуждению отдельных технических деталей. Затем она пригласила нас к себе домой на ужин, и… на этом ужине произошла одна чудовищная вещь, которая полностью и навсегда установила температуру тотального холода в наших отношениях с Марианной Штокебрандт. Можно сказать, что одно движение, один неосторожный жест Элли убил на корню, просто даже выжег каленым железом какую-либо возможность любого нашего дальнейшего взаимодействия с Марианной Штокебрандт.

Дело в том, что эта пожилая дама пользовалась в арт-мире уважением не только из-за выдающихся организационных способностей, но также потому, что она в свое время была любовницей и многолетней подругой американского художника Дональда Джадда. Она, короче, украсила собой его старость, хотя мне показалось, что Марианна была слегка сурова, так что непонятно, можно позавидовать Джадду или нет. Возможно, ему нравилась ее суровость? В общем, она какое-то время прожила с этим культовым стариком в какой-то культовой американской пустыне, они там построили культовый ангар или что-то в этом роде, не помню точно. Обо всем об этом в западном арт-мире принято говорить с придыханием, имя этого ангара или имя этого места в пустыне – это священные имена, но я не помню этих имен, да и вообще Дональд Джадд не вызывает у меня никакого особенного благоговения, за что я прошу прощения у тех читателей, что влюблены в его произведения. Потом Джадд умер, а Марианна вернулась в родную Германию и стала директрисой выставочного зала.

В ее кельнской квартире мы увидели энное количество произведений Джадда, она показывала их как нечто священное. Мы вежливо на них взирали, но, кажется, она почувствовала какой-то недостаточный пиетет с нашей стороны, а я внезапно ощутил, что мы бесим ее, хотя дама была сдержанная и вроде бы владеющая своими эмоциями. Но это были еще цветочки! Настоящий ужас наступил из-за «Черного квадрата». Да, это удивительно,