Известный историк русской литературы архимандрит Евгений в день смерти Суворова писал своему другу В.И. Македонцу:

«Сегодня в первом часу пополудни умре Генералиссимус Князь Суворов. У нас в Петербурге, в хижине у племянника, Синодского обер-прокурора. Дней с 10 как он едва довезен сюда. Каждый день покой его по дважды топили. Вот и конец великого человека.

Суворову у нас назначено погребение в субботу. Могила будет в Невском, в Благовещенской нижней церкви, возле левого клироса. Церемония, думаю, будет большая.

И смерть его обманывала лекарей, как сам он неприятелей… Говорят, что пред кончиною за два дня открылись на давно заживших у него ранах язвы и превратились в гангрену. Впрочем, он скончался тихо и в памяти, а всё остро шутил. Услышите много его анекдотов, но, думаю, много и прилгут, а особливо госпожа Москва… Что-то напишет нам на смерть Державин!»

Сам Гаврила Романович 7 мая сообщил своему близкому другу Н.А. Львову:

«Герой нынешнего, может быть, и многих веков, Князь Италийский с такою же твердостию духа, как в многих сражениях встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался.

Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно хорошо: в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век!

Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, вот что есть человек!»

Будущий адмирал, государственный секретарь, автор манифестов, поднимавших русских людей на отпор Наполеону, президент Академии наук, министр народного просвещения, поэт Александр Семенович Шишков вспоминал: «Суворов больной, после знаменитых подвигов своих, возвращается в Отечественную столицу, увенчанный лаврами, но неизвестно почему под тем же гневом, под каким был прежде. Он недолго был болен. 6 мая 1800 года смерть прекратила дни его. Все или, по крайней мере, многие не только к нему больному, но даже к телу его, опасаясь немилости, появляться не смели. Вот что я видел своими глазами.

Приехав однажды, вошел я в комнату, где он лежал в гробу. Всех нас было трое и четвертый — часовой с ружьем. Князь Шаховской, лишившийся руки в одном из сражений, бывших под предводительством Суворова, смотря на него, сказал сквозь слезы: "За тобою следуя, лишился я руки моей. Встань! Я с радостью дам себе отрубить другую".

Мы с ним прослезились и, отдав последний поклон праху великого мужа, идем мимо часового, который при отдании нам чести, казалось, удерживался от плача. Взглянув на печальное лицо его, мы спросили: "Тебе так же, как и нам, жаль его?"

Он вместо ответа залился слезами. "Верно, ты служил с ним?" — повторили мы свой вопрос. "Нет, — отвечал он, рыдая, — не привел Бог!"

Погребение Суворова, несмотря на желание похоронить его просто (из гвардейских частей в процессии участвовала одна Конная гвардия), было по великому стечению народа превеликолепно! Все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов наполнены были печальными и плачущими зрителями. Сам Государь простым зрителем выехал верхом и сам мне рассказывал, что лошадь его окружена была народом и две женщины, не приметя, кто на ней сидит, смотрели, облокотясь на его стремена».

Шишкову вторит графиня Варвара Николаевна Головина, хорошо знавшая нравы двора:

«Князь Суворов на обратном пути заболел, и Государь подверг его немилости самой несправедливой — печальное следствие его характера.

Суворова привезли в Петербург, и было приказано поместить его в самом отдаленном квартале вместо помещения, приготовленного для него при Дворе. Гнев Императора увеличил его болезнь и подвинул его к могиле…

Шествие проходило мимо моего дома… Никогда я не видела зрелища более трогательного: у всех военных было выражение самой глубокой скорби. По обе стороны улицы было много народа различных классов, и многие становились на колени. Государь несколько минут следовал за церемонией».

О похоронах генералиссимуса подробно рассказал в письме другу от 14 мая участник траурного шествия архимандрит Евгений:

«Гроб стоял на высоком черном катафалке, обитый малиновым бархатом с золотыми на углах кистями.

Князь лежал в фельдмаршальском мундире, в Андреевской ленте. Около гроба стояли табуреты числом 18, на них расположены были кавалерии, бриллиантовый бант, пожалованный Екатериной 11-й за взятие Измаила, и перо за взятие Рымника, бриллиантовая шпага, фельдмаршальский жезл и проч. На пестроту разных кавалерии любо было смотреть. Подивился я Сардинской зеленой кавалерии с крупным бриллиантовым крестом.

Два раза обходил я табуреты, спрашивая, какой где орден и знак, а для рассказывания приставлен был и человек. Там я видел и любимого Князю камердинера Прошку. Чудной шутовской физиономии человек! Но на шее его две золотые медали…

Лицо покойного Князя было спокойно и без морщин. Борода отросла на полдюйма и вся белая. В физиономии что-то благоговейное и спокойное.

Между тем съезжались иностранные министры, сенаторы и президенты (коллегий. — В. Л.)… Пред окнами расположены были войска, по баталиону из каждого полка…

В 10 часов начался вынос. По совершении литии подняли подушки с орденами офицеры и понесли наперед процессии по два в ряд. За ними архиерейские певчие, за ними белое духовенство по два; затем придворные певчие в черном платье; за ними придворные священники; за ними мы; за нами синодальные члены и гроб.

Мы все прошли мимо строя при барабанном бое и опущенных на молитву ружьях.

Гроб везен был на шести серых лошадях, приодетых с головы до ног черными сукнами. На дрогах стоял катафалк с гробом, а над гробом препышный малинового бархату с золотым подзором фигурным балдахин на 8-ми столбах. Сей балдахин делан был еще для Князя Безбородки и оставлен в Невском. Шнуры поддерживали офицеры, а лошадей вели с факелами нарочно к тому одетые в плащи.

Едва провезли гроб, то войско двинулось за ним с траурным маршем и сопровождало до Невского.

Санкт-Петербургский архиерей провожал тело до Харламова моста, потом, сев в карету, поскакал в Невский на встречу Ростовский архиерей провожал тело оттуда до Аничкова дворца, а отселе до Лавры — Псковский.

Мы шли по Сенной бессменно до Лавры. Едва вышли на Невский проспект близ Гостиного ряду, как вдруг увидели Государя, ожидающего церемонии верхом на лошади на углу Гостиного двора. Мы поклонились, и он соответствовал, а потом сделал честь и гробу Мы потянулись по Невскому, а он куда изволил поехать, не видали.

Лбы наши припотели в пути, ибо не менее 6 верст мы промаршировали. Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами».

Рассказы о том, что император, поклонившись гробу, «соизволил шествовать в Невский монастырь для слушания панихиды и службы», не заслуживают доверия. Последним выражением истинных чувств Павла к гениальному полководцу стало то, что он не участвовал официально в пофебальном шествии и прощальной церемонии, а предпочел роль стороннего зрителя.