Современники ясно сознавали, что значили и что обещали победы Суворова.

Прославленный адмирал Нельсон откровенно льстил русскому генералиссимусу: «Все восхищаются Вашими великими и блистательными подвигами. Это делает и Нельсон. Но он Вас любит за Ваше презрение к богатству… Я знаю, что мои заслуги не могут равняться с Вашими… Нынешний день сделал меня самым гордым человеком в Европе. Некто, видевший Вас в продолжение нескольких лет, сказал мне, что нет двух людей, которые бы наружностию своею и манерами так походили друг на друга, как мы».

«Нужно будет следовать идеям Фельдмаршала Суворова и ни в коем случае идеям барона Тугута, — увещевает графа Воронцова министр иностранных дел Великобритании лорд Гренвиль 28 октября (9 ноября) 1799 года. — По правде, я думаю, что будет выгодно попросить у последнего план операций предстоящей кампании раньше, чем он узнает план Фельдмаршала… Оставив за ним инициативу, можно будет подчинить его идеи рассмотрению Фельдмаршала, получить право их оспаривать и здесь (в Лондоне. — В. Л.), и в Петербурге… Лорд Минто будет следовать советам Фельдмаршала, в честности которого он может быть так же уверен, как в его гении».

И вдруг — невероятная перемена. Британский дипломат лорд Минто, ухаживавший в Праге за российским генералиссимусом, заявляет в письме жене: «Суворов самый невежественный и неспособный командир в мире, ничего не делающий, неспособный на самостоятельные действия, окончательно теряющий голову при трудностях и опасности. А по миновании опасности присваивающий себе всю славу… Он целиком обязан своими успехами в Италии превосходным австрийским генералам, которые служили под его командой… вот настоящий портрет этого сумасшедшего паяца».

Откуда такая желчь и такая ненависть? Всё объясняется просто: император Павел вышел из коалиции и приказал Суворову возвращаться с армией домой.

Минто высказался в частном письме, но в газетах, особенно французских, была развязана кампания критики Суворова как полководца. Фукс замечает: «Суворов ничем так не гордился, как тем, что во всю жизнь свою разбивал везде неприятеля многочисленнейшего меньшими силами и всегда говаривал: "В Александре [Македонском] великое было то, что он малою силою истребил миллионы Персов". Зато не сердился так много, как когда в периодических сочинениях ложно увеличивали его войско, а неприятельское уменьшали. И в сем не прощал он и Дюмасу, издателю Precis des evenements militaires («Обозрений военных событий», публиковавшихся в Гамбурге. — В. Л.). Тотчас продиктовал с жаром в заметке возражение для помещения в газетах: "У этого наемника Историка два зеркала: одно увеличительное для своих, а уменьшительное для нас. Но потомство разобьет вдребезги оба и выставит свое, в котором мы не будем казаться Пигмеями"».

Остается только пожалеть о том, что до нас не дошли отклики Минто на военные события, последовавшие вскоре после смерти Суворова. «Превосходные австрийские генералы», побеждавшие под руководством русского гения, были повержены в 1800 году. В битве при Маренго Бонапарт принудил к капитуляции армию Меласа. Соперник Суворова Моро разгромил армию эрцгерцога Иоанна при Гогенлиндене.

Пятого ноября 1799 года Ростопчин поспешил известить «своего великого друга» о последних распоряжениях императора. «Светлейший Князь! Объявляю Вам, что… Государь приказал сделать проэкты для литья статуи Российского генералиссимуса». «Статуя опробована и идея счастлива, — пишет Ростопчин 3 января 1800 года. — Герой в виде сражающегося воина; правая рука вооружена мечом, поражает; левая с щитом, прикрывает жертвенник, на коем две короны и тиара. И за жертвенником растут из земли лилии (символы французской королевской власти. — В. Л.). Место статуи будет против главной фасады Михайловского замка, и сей монумент — достойный и проницательности Великого Государя, и великих беспримерных дел Его героя».

В эти самые дни в Прагу приехал придворный художник саксонского курфюрста Иоганн Генрих Шмидт с поручением написать портрет российского генералиссимуса.

«Сеанс был назначен Шмидту во время обеда, часу в девятом утра, — передает со слов своего отца (дипломатического чиновника, состоявшего при полководце) барон Ф.А. Бюлер. — Суворов сидел за столом в рубашке и разговаривал с генералами. Шмидт рисовал с него, сидя за другим концом стола. После обеда Суворов прочел молитву и проскакал мимо Шмидта на одной ноге, закричав "кукареку". Мундир и ордена Шмидт писал после, для чего камердинер Суворова Прошка вынес ему австрийский фельдмаршальский мундир с блестковыми (шитыми. — В. Л.) звездами».

Фукс также вспоминает о том, как создавался портрет, правда, перепутал имя художника — вместо Шмидта у него Миллер:

«Курфирст Саксонский, уважая отличные достоинства великого россиянина, изволил отправить в Прагу (в Богемии) знаменитого своего живописца Миллера для списания портрета Суворова, который будет украшать Дрезденский Музеум или, лучше сказать, Музеум Европы.

Сими словами возвестил я Князю Александру Васильевичу о прибытии артиста в Прагу. Он отвечал: "Зачем изволит беспокоиться Его Светлость? Откажи ему и скажи, что я мальчишка".

Сии слова меня поразили, я остановился и произнес с жаром: "Судить, кто вы, не ваше дело; предоставьте сие Европе. Ужели вы заставите художника сказать вам, что сказано было Монтескье, отказавшемуся также от портрета: 'Разве в отказе сем меньше гордости?' "

Он запрыгал, поставил посреди горницы стул и велел ввести к себе живописца. При появлении сего сединами украшенного старца Князь тотчас обнял его и расцеловал. Потом, отскочив, начал по-немецки следующую речь: "Его Светлость Курфирст желает иметь мой портрет. Ваша кисть изобразит черты лица моего — они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу вам, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего; во всю жизнь мою никого не сделал несчастным; ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик (тут вскочил на стул); при приливе и отливе счастья уповал на Бога и был непоколебим (сел на стул), как и теперь".

Тут он умолк, сидел неподвижно, и восхищенный художник с чувством гордости принялся за кисть».

Егор Борисович не без литературных прикрас и ошибок сообщает, что, когда портрет был готов, перед художником встал вопрос: «Показать ли его оригиналу, который никогда не хотел видеть себя и в зеркале?» Суворов, едва взглянув, спросил:

— Полезны ли вам были психологические мои рассуждения о самом себе?

— Очень, — отвечал художник. — Для начертания характеров пригодно всё, даже мелочи. Толпою не замечаемые черты делаются для артиста, изобразителя души в теле, весьма важными. Счастливо перенесенные на холст, они дают портрету всю физиономию. До сего невдохновенный художник никогда не достигнет. Рубенс… изображал смеющееся дитя. Один миг волшебной его кисти — и дитя, к изумлению всех предстоящих, плачет. Я не Рубенс! Но он бы в первый раз позавидовал теперь моему счастью.

Прекрасное описание портрета и его оценку находим у А.В. Помарнацкого: «Изображен Суворов в белом австрийском мундире, с обнаженной головой, с задорным хохолком, со спустившейся на лоб прядью и легкими, разлетающимися на висках прядями седых волос. Глаза смотрят остро и внимательно, брови с характерным изломом слегка приподняты и придают лицу чуть насмешливое выражение. Асимметричные складки у рта со слегка выдвинутой нижней губой усиливают впечатление подвижности лица Суворова и заставляют зрителя предчувствовать насмешливую улыбку, еще таящуюся внутри, но вот-вот готовую заиграть на устах старого полководца, который сейчас, кажется, обронит какую-нибудь из своих саркастических шуток. Характерная черта Суворова — его необыкновенная духовная и физическая подвижность, юношеская легкость, которую он сохранил до последнего года своей жизни, — с большим мастерством запечатлена в этом последнем прижизненном его портрете».