его в частных письмах Святополком Окаянным, вспоминал его отца, который некогда обещал России “либеральную весну” (как его сын обещает обновление советского режима), которая закончилась Кровавым воскресеньем.

Что до Марины Цветаевой, участие которой было для “Верст” очень важным (журнал и назван был по ее давней книге), то ее в середине 1920-х усиленно с Ходасевичем ссорили, причем с двух сторон: Марину ненавидели в окружении Мережковских, Ходасевича – в евразийских и лефовских кругах (а лефовцы, в том числе Асеев, были большими поклонниками поэзии Цветаевой и поддерживали с ней связь через Пастернака). Это влияло на отношение Владислава Фелициановича к цветаевской поэзии, которое и без того было неровным.

В 1923 году, когда Ходасевич и Цветаева не раз общались, Ф. Маслов поместил в четвертом номере “Книги и революции” довольно противоречивую рецензию на цветаевские книги “Ремесло” и “Психея”. С одной стороны, он отмечает, что “судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным” и что “поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями – постольку стихи Цветаевой всегда хороши”. С другой – что “книги ее – точно бумажные «фунтики» ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки”, и что “в конце концов – со всех страниц «Ремесла» и «Психеи» на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть – истерички: явления случайного, частного, преходящего”[646]. Два года спустя он восторженно отзывается о “Молодце” (Последние новости. 1925. № 1573. 11 июня), причем хвалит Цветаеву за такие вещи, за которые не стал бы хвалить другого поэта:

Народная песня в значительной мере является причитанием, радостным или горестным; в ней есть элемент скороговорки и каламбура – чистейшей игры звуками; в ней всегда слышны отголоски заговора, заклинания – веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична – близка к переходу в плач или в смех, – она отчасти заумна.

Вот эту “заумную” стихию, которая до сих пор при литературных обработках народной поэзии почти совершенно подавлялась или отбрасывалась, Цветаева впервые возвращает на подобающее ей место.

Но уже в 1928 году, рецензируя книгу “После России” (Возрождение. 1928. № 1213. 27 сентября), Ходасевич спорит со знаменитой цветаевской формулой “С этой безмерностью – в мире мер”, настаивая, что “всякое искусство все-таки именно мир мер, соотношений, равновесий”. Отвергает он и принципиальную затрудненность, усложненность цветаевской поэтической речи: “Цветаева возлагает на читателя не непосильный, а принципиально невозлагаемый труд – расшифровывать словесную темноту, фильтровать звук, восстанавливать и угадывать ненайденную автором гармонию между замыслом и осуществлением”[647]. И все-таки он признается: “Сквозь все несогласия с ее поэтикой и сквозь все досады – люблю Цветаеву”. Пожалуй, никто другой из поэтов-сверстников не удостоился от Ходасевича такого простого и обезоруживающего признания: Ахматову Ходасевич любил скорее благодаря родству поэтик, а не вопреки их различию, Мандельштама – ценил, не очень любя.

Тем не менее добрые личные отношения между Ходасевичем и Цветаевой восстановились лишь к началу 1930-х. Во многом их долгое расхождение стало результатом смешения литературы и литературных интриг с политикой.

С Ивановым и Адамовичем у Ходасевича явных политических разногласий не было. Но они раздражали его лично. У него вызывала недоверие стремительная идейная и личностная эволюция Адамовича, его “омережковение”: “прямо от орхидей и изысканных жирафов – к «вопросам церкви» и прочему”[648] (письмо Юлию Айхенвальду от 22 марта 1928 года). Второй “Жоржик” должен был раздражать его еще больше. Между тем Адамович, избавившись от гумилевского влияния, стал относиться к поэзии Ходасевича лучше – по крайней мере, глубже ее понял. Его эссе о старшем поэте, опубликованное в 130-м номере “Звена” (1925. 27 июня), весьма примечательно. Вот лишь две цитаты:

Чистота стиля в стихах Ходасевича удивительна. ‹…› Каждое слово на месте, малейшее слово живет полной жизнью и во всем своем значении. ‹…› Мне часто вспоминается мое первое университетское впечатление – Марциал. Этот старый пройдоха ничуть не поэт, конечно, но стилистически какое волшебство – его эпиграммы, по сравнению с которыми даже Пушкин кажется писавшим “темно и вяло”. Не знаю, учился ли Ходасевич у римлян. Похоже, что да[649];

Стихи Ходасевича – в плоскости “что” – далеки от Пушкина настолько, насколько это вообще для русского поэта возможно. Прежде всего: Пушкин смотрит вокруг себя, Ходасевич – внутрь себя, и это решительно определяет его “гамлетовскую” природу, его боязнь мира, его обиду, его неуверенный вызов миру[650].

Очень многое из позднее написанного о Ходасевиче восходит к этой статье – от исследования Вейдле до оскорбительной формулы Святополка-Мирского: у Адамовича встречается слово “подполье”, и он сомневается в том, “любит ли Ходасевич стихи”.

В отношении к поэзии Ходасевича все было сложно. Гораздо проще дело обстояло в литературно-практических вопросах. “Гумилята” заняли прочное положение в “Последних новостях” и особенно в “Звене”. Как позднее язвительно вспоминал Ходасевич в письме писателю Виктору Ирецкому от 26 июля 1930 года, “в то время старик Винавер носился с идеей газеты, которая служила бы Звеном между старой рус<ской> литературой и будущей, – эдаким хранилищем заветов. Когда наша честная компания здесь появилась, старик вообразил, что перед ним – «честная, отзывчивая молодежь», «племя младое», – по идейным причинам покинувшее сов<етскую> Россию. Они же все напирали на дружбу свою с Гумилевым. Выходило, что и Жоржики чуть не погибли за родину. И вот Одоевцева и Ко стали поддерживать священный пламень, возжженный Радищевым”[651]. Понятно, что Ходасевич в данном случае был прежде всего конкурентом. Это отчетливо проявилось в конце 1926 года, когда Владислав Фелицианович остался без работы.

4

Осенью 1926 года прекратилось сотрудничество Ходасевича в “Днях”. Есть разные версии того, как и почему это случилось.

Берберова рассказывает, что в один прекрасный день по просьбе мужа заехала в “Дни”, чтобы получить гонорар. “В «Днях» вышел ко мне Зензинов (эсер, в свое время упустивший Азефа) и, пугливо озираясь по сторонам, объяснил, что денег нет и не будет, что газета ликвидируется”[652]. Сам Ходасевич в письме Юлию Айхенвальду от 28 октября 1926 года объясняет свой уход из меньшевистской газеты принципиальными причинами: “[Они] требовали от меня систематических перепечаток из советской литературы”[653]. Возможно, рассказывать об истинных обстоятельствах разрыва он считал для себя унизительным.

Газета в самом деле закрылась в январе 1927 года, потом, к концу года, возобновилась, но уже без Ходасевича. Больной (очередное обострение фурункулеза) поэт оказался перед угрозой голода. О нищете 1926 года он будет вспоминать до самого конца жизни.

Оставшись без работы, Ходасевич предложил себя в качестве постоянного обозревателя