что не летит никуда тройка, а возит тузов, посылающих друг друга на бойню и питающихся этой бойней.

Если не быть предельно жестким и откровенным, то «война придет в ваш дом». Она готовится устроить глобальный потоп и погрузить в свою стихию всё.

Подлые, никчемные, трусливые запустили маховик лангольеров, которые уничтожают всё вокруг. Этому следует противостоять, надо «воскресить свою память, продлить свое прошлое в настоящее, в будущее, собрать и склеить осколки». Чтобы жить.

Только боль, только иглой в сердце, только жесткие слова, чтобы очнулись, чтобы проснулись. Чтобы восстановили расколотое единство.

В рассказе «Когда проснулись танки» Садулаев пишет о дружбе двух мальчиков Зелика и Дениски, которые вместе были единым мифическим существом – андрогином: «У нас была любовь. И дружба. И соперничество. У нас было всё. Нам больше никого и ничего не нужно было в целом мире. Мы вдвоем были тем самым андрогином, мифическим существом, цельным и совершенным, которое боги разделили на две части из зависти и ревности».

Но и дети ссорятся и даже воюют. Такая война приключилась и между парнями. Наговорили друг другу всего, обстреляли камнями, чтобы потом вновь помириться и играть вместе, чтобы прийти к выводу: «Мы все одной крови. Мы братья».

Завистливые боги-демоны ввергли это поколение в «зону огня».

Друг детства Динька возникает и в романе «Шалинский рейд». Автор описывает эпизод, когда во время игры герой чуть не застрелил Диньку из охотничьей двустволки, в одном из стволов которой оказался заряженный патрон. Палец нажал на другой спусковой крючок. Автор-рассказчик пишет, что «моя жизнь могла бы быть разрушена этим ужасом уже тогда», но после пошла череда других ужасов, разбивших ее.

Вспомните, как в романе Захара Прилепина «Санькя» главный герой очищает от лопухов речной пляж, на который любил в детстве приходить с отцом. У Германа есть схожий эпизод, где он рубил деревянным мечом стебли чертополоха, которым заросло поле. Рубил, пока сам не обессилел и не упал: «Я снова взял меч и вышел в поле, один против тысячи.

И снова убит».

Тут ведь и метод в чем-то схожий с Санькой Тишиным: выбросить в окно советника губернатора, изгнать весь пропагандистский хлам, которым прикрывается расползающаяся пустыня. Тишин – проклятый герой, и Герман пишет о себе, как о проклятом, мертвом, осколке чьей-то чужой жизни: «И в стекле моего сердца отражаются глаза – но я не помню, кто был тот человек». Он, как Кай из сказки Андерсена, смотрит на мир через призму стекольного осколка, образовавшегося после вселенской катастрофы и распространившего холод повсюду.

Поэтому сейчас он сам занимается процессом склейки, излечением в том числе и самого себя, избавлением от состояния осколка, от видения через призму отколотого стеклышка: «Я создаю всё заново, склеиваю, собираю. И иногда мне светло и спокойно. А иногда больно, очень больно, я даже не хочу думать об этом, не хочу вспоминать. Но я должен. Иначе мне не найти себя, не выстроить, не собрать целиком».

Проза – воспоминание, боль, страдание, которое в первую очередь принимает сам автор для собирания. Он испытывает этот рецепт на себе, а после предлагает читателю.

Разрушен мир, где была любовь, куда каждый год вовремя прилетали ласточки, движимые этой «логикой любви». Сам автор стал бесприютной тенью. Дом был уничтожен развернувшимся хаосом. Этой смертоносной стихии противопоставлена любовь, род, семья.

Ласточка вьет гнездо. Как и у Прилепина, в книге Садулаева важное место занимают род, семья, чувство родовой связи. Но гнездо разорено, ласточка не вернулась, ей суждено скитаться, она тоже на какое-то время становится «бичом Божьим».

«Мы не могли надышаться друг другом. Мы были счастливы вдвоем, он и я – одно целое. И еще десятки, сотни наших предков, до светловолосого Эра и дальше, все были в нас и разговаривали друг с другом» – так он пишет об отце, который приезжал в Петербург. О своей любви. О достижении состояния единства, связанности, которое противостоит нитям войны, опутывающим всё вокруг. Так развернулся «шлейф родовой памяти», через который можно сшить и страну.

Книга – боль за отца, который был ранен, за мать, которая пострадала, а позже умерла, за сестру, получившую серьезные увечья, за погибших односельчан.

Отсюда и другое восприятие смерти, «ведь смерть – это больше не разлука, смерть – это встреча с тобой, мама». Сама перспектива смерти является источником оптимизма. Что по сравнению с ней, с вечностью, все проблемы, все печали? «Смерть – часть плана, по которому потом всё обязательно станет хорошо» – это из воображаемого разговора с Ильей Кормильцевым перед его смертью («День, когда звонишь мертвым»).

В другом месте, где соприкасаешься с вечностью, необходимо уже «копить себе богатства, открывать счета, накопительные, депозиты, пакеты акций скупать, обзавестись недвижимостью и можно даже вставить себе зуб. Вечный».

Рассказ «День, когда звонишь мертвым», вошедший в сборник «Бич Божий», начинается с ощущения пустоты, потерянности, одиночества. Всё это испытывает герой после пробуждения: «Никого не было. Нигде. Я понял, что меня оставили. Меня оставили все, одного, навсегда… Куда все пропали?… Мать, отец, сестры, дядя – все пропали. Как же я буду теперь один?» «Это обстоятельства первого припадка, и этот сюжет постоянно повторяется в моих снах. А дальше страх, одиночество. Еще дальше – чувство вины…»

В этом же рассказе герой набирает телефонный номер, всплывший в памяти издалека, из прошлого, – «номер дома, чтобы услышать дом, родное, любовь». Вернуться на двадцать лет назад, оживить прошлое, почувствовать, что оно развертывается параллельно с настоящим. Туда, в прошлое, можно заглянуть, оно никуда не пропадает, не растворяется в пустоте. Можно и набрать номер из прошлого на телефоне в особый день, когда можно позвонить мертвым.

Позвонить маме, попытаться уговорить ее сделать операцию. Но она останется непреклонной, она не разрушит свою цельность: «И как я пришла в этот мир, с двумя ногами, так и уйду, вся, целая» – и положит трубку. Прошлое не изменить, но его отсветы можно увидеть в настоящем. Их можно собрать в свет и через это преодолеть тьму пустоты.

«В нашей стране не осталось любви; только смерть», – пишет Герман в книге «Я – чеченец!». А теперь пусть попробуют поспорить с этим утверждением те, кто оправдывает девяностые. Те, кто утверждает, что Союз распался практически бескровно. Практически… Только вместо любви – смерть. Она проявляется то там, то здесь. Тогда она кровью залила Чечню. Сейчас Донбасс. Потом…

Всё потому, что «в нашей стране не осталось любви; только смерть».

«Нас влекло небо», и «мы стучались в двери небес» – пишет Герман. Но то ли обманулись, то ли свернули не