Самое главное – не смогли «встать над ненавистью», победить зло. Двери небес и не открылись, про них забыли.

Его проза – кассетная бомба. Начинка разлетается и попадает в сердца. Герману важно это попадание. Оно – преодоление, оберег от повторения. Оттого и заглавная повесть «Одна ласточка еще не делает весны» названа «Осколочной повестью». Таково ее действие, и таков мир, реальность, о которой она повествует, – осколочная. Потом будет сюжетная проза, а пока «толчками выходит кровь. Это не темно-синяя венозная кровь, текущая размеренно и плавно, это алая, артериальная, она бьет фонтаном из горла, пронзенного стрелой, она рассыпается в капельки брызг, ее будет трудно отстирать, вы знаете?

Не читайте дальше.

И еще это как кассетная бомба. Большой контейнер, он раскрывается в небе, из него кучей небесных ежиков выпадают бомбы поменьше, размером с детский мяч, а в каждом мячике – смертельная начинка: шарики, осколки, иглы.

Что-то попало в сердце?»

Алая кровь, бьющая фонтаном из горла, пронзенного стрелой… Ну какой тут может быть постмодернизм?..

«Мне всегда трудно писать сюжетную прозу, особенно теперь, когда я детонирую изнутри и готов рассыпаться веером боли», – говорил Герман в «Одной ласточке».

«Герман Садулаев – последний из русских реалистов – пишет «без разрешения». Пишет потому, что не может не писать», – рассуждал о садулаевской книге Иван Лещинский (http://scepsis.net/library/id_1461.html). Он сравнивал прозу Садулаева с шаламовской, который также призывал писать «собственной кровью».

В небольшой реплике на книгу «Я – чеченец!», которая вошла в сборник «Книгочет», Захар Прилепин написал, что Герман в русскую литературу «принес – или, скорее, вернул – в нее то, о чем мы немного подзабыли. Некое, знаете, аристократическое спокойствие – то, что имелось у Пушкина и Лермонтова, а потом было вытеснено самоподзаводной истерией, злобой, крикливостью, нарочитой мрачностью. И еще – ответственность за свои слова.

Садулаев не просто пишет («сочиняет литературу») – он будто бы готов предоставить свои тексты на Страшном суде в качестве главного оправдания себя и своего народа».

В книге «Я – чеченец!» действует логика не разъединения, не сепаратизма, а симбиоза, общего многосоставного рода.

Не зря в «Пурге» князь Кропоткин говорил о кооперации и взаимопомощи. А Дон Ахмет считал, что у «чеченцев своя миссия в России». Заключается она в том, что маленький, но пламенный чеченский народ должен «спасти большую избу России, а Россия спасет весь мир».

Главный герой романа «Иван Ауслендер» читает доклад «Русские и коллективизм». В нем говорится о важности «пропаганды коллективизма, солидарности и всех видов кооперации». Ауслендер показывает, что «успехи коммунистического режима в СССР были неизбежны именно потому, что коммунисты осуществляли правильную коррекцию русского менталитета, заставляя русского человека заботиться о коллективном интересе, что высвободило колоссальную энергию русской нации для грандиозных свершений. Крах коммунистического режима был вызван ослаблением коррекционных усилий, легализацией частного интереса, что в случае русского человека влечет не формирование “рынка”, “конкуренции”, “гражданского общества”, и пр., а просто и сразу развал и полную катастрофу».

Хаос периодически возвращается. Это ураганный ветер, дующий из Великой Степи, где живут лихие люди, и разносящий пустоту. «Когда ураганы дуют с севера, они выворачивают с корнем деревья, сносят крыши с домов, прижимают к земле ячмень и пшеницу».

Герман пишет о братстве, которое может противостоять Великой Степи – это союз со Страной Снега, «потому что мы братья, мы вместе стоим и держим Великую Степь: одни с севера, другие с юга».

Ласточки вернутся в свое гнездо, солнце взойдет, и «алчные вурдалаки зашипят, испаряясь в его лучах, как в серной кислоте. Тени отступят. Станет слишком ясно, слишком видно – каждого и какой он сделал выбор. В чьем оказался стане» («Оставайтесь на батареях!»)

«Мы победим обязательно!» – думает девочка-старушка в рассказе «Блокада». В оккупационном настоящем она старая, похожа на бомжиху, но в мечтах и мыслях юная девочка. Эта юность обязательно вернется.

«Холодно, холодно, Господи, как же холодно!.. и темно». Холод и тьма будут преодолены, блокада прорвана: «А в город со всех сторон, и от Веселого Поселка, и от Ржевки с Пороховыми, и с берегов Финского залива, заходили войска. Гремели гусеницами по асфальту советские танки, на броне сидели веселые красноармейцы, и ветер трепал их волосы, выбивающиеся из-под пилоток и касок».

«Одна ласточка еще не делает весны». Но теперь уже и Герман не один. И применительно к весне мы использовали эпитет «крымская»…

Ласточки стали возвращаться и лепить свои гнезда.

* * *

Герман – медиум, носитель идей, глубоких смыслов. Возможно, он на самом деле погиб в те самые времена, когда пропали ласточки, и теперь перед нами уже совершенно не тот Герман, что был до.

Остался Герман – носитель смысла, Герман-учитель, хотя сам вовсе и не учительствует. За ним надо ходить и подбирать пальмовые листья, на которых он оставляет свои письмена, а потом выбрасывает. Подобное «учительство» описано в его романе «Иван Ауслендер».

Пережив «осколочную повесть», он демонстрирует образец цельности и стойкости с призывом «Оставайтесь на батареях!», что бы ни случилось:

«Они будут сбрасывать бомбы, они будут расстреливать нас из пулеметов. А мы – мы должны оставаться на батареях. У нас есть наши орудия, есть снаряды и вера в Республику в наших сердцах. Мы будем стрелять по самолетам. Мы будем сбивать самолеты. Делайте то, что должны делать. Заряжайте, наводите, стреляйте, залп за залпом. Оставайтесь на батареях. Что бы вы ни увидели сегодня в небе. Даже если вам покажется, что вас атакует стая огненных драконов, – оставайтесь на батареях. Если вы увидите в небе самого дьявола, такого, каким вас пугали священники, во всей его славе и могуществе, предвещающем конец света, – оставайтесь на батареях. Что бы ни происходило вокруг вас, даже если эта земля превратится в пекло, станет такой, как в свой последний день. Оставайтесь на батареях. Оставайтесь на батареях».

Цепь чудовищных жертвоприношений

В журнале «Знамя» Герман Садулаев говорил о своем романе «Шалинский рейд» как об очень трудном произведении: «И в моральном смысле, и в техническом – этот текст было сложно писать. Я работал над ним около трех лет, оставляя его и снова возвращаясь».

Там же он добавил, используя традиционную для него формулу самоумаления, что «весьма реалистичного мнения о своих литературных способностях. Они у меня умеренные, как благосклонно определил Виктор Топоров. Иные критики сетуют, почему на такую важную тему я не смог написать что-то вроде “Войны и мира” или “Хаджи-Мурата”. И правда, почему? Ответ прост – потому что я не Лев Толстой. Кстати, Лев Толстой, при