всей его гениальности, над “Хаджи-Муратом” работал около восьми лет. Собранные им источники насчитывали около 5000 страниц. 10 редакций текста, более 2500 страниц черновиков. Из всего этого вышла повесть объемом чуть более 100 страниц. Я не думаю, что, работай я над текстом восемь лет вместо трех, я сделал бы текст, равный “Хаджи-Мурату”. В этом случае количество не переходит в качество. Я сделал то, что мог, – умеренное дарование породило текст умеренной художественной и исторической значимости» (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/3/ko9.html).

В одном интервью он отметил: «Будить эмоции – это слишком примитивно, но, чтобы вызвать у человека катарсис, здесь нужна художественная условность. В этой связи многие литературные критики не понимают мой последний роман “Шалинский рейд”. Я вернулся к чеченской войне, хотя очень долго не мог писать на эту тему». Он говорит о долгих поисках формы, позиции, рассуждает, что «критикам не нравится, что у меня наблюдатели по-борхесовски зашиты один в другом и размыта субъектность повествования. А это делалось специально, чтобы создать психологический объем восприятия, для того чтобы внести в текст художественную условность, поскольку речь идет о событиях, которые были на самом деле, я должен был избежать репортажности. И если моя первая книга “Я – чеченец!” шла прямо от моего я, то в дальнейшем я выносил позицию наблюдателя, я его эстетически дистанцировал» (http://admarginem.ru/etc/1714).

Стоит признать, что критики на самом деле не разглядели, не прочли «Шалинский рейд», хотя некоторые, как, например, Алла Латынина, отмечали его значимость. Майе Кучерской не хватило в романе «сочной мякоти художественности». В своей рецензии в «Ведомостях» она считает, что автор «завис между фикшн и нонфикшн, искусством и реальностью, написав имитацию документального рассказа, который ведет сконструированный герой, помещенный в реальные обстоятельства».

С другой стороны, критик «Газеты. ru» Елена Рыбакова считает, что «именно “литература” и губит повесть как целое». Критикам никогда не угодишь. Прочили премиальные лавры, но есть такая проблема в нашей премиальной практике, как трусость и осмотрительность по принципу «кабы чего не вышло», поэтому роман лишь попал в премиальные списки, но никак не был отмечен. Но всё это, конечно же, вторично. Важна проблема непрочитанности, неосмысленности по-настоящему важных книг. Литературе навязан чуждый ей временной ритм, и поэтому не происходит должного осмысления многих текстов. Так скоро художественное произведение дойдет до однодневного жизненного цикла газеты…

В Фейсбуке я оставил запись, в которой попытался сформулировать главное послание книги: «Чтобы понять что-то о современных российских реалиях победившего капитализма, об актуальной политике, достаточно прочесть роман Германа Садулаева “Шалинский рейд”.

Он о кровавом и чудовищном жертвоприношении, которое ритуально совершалось ради установления нового капиталистического культа на территории советской Империи, ради новых реалий, в которых мы пребываем.

Критики прошли мимо главного послания этой книги.

Она о том, как производилась тотальная зачистка островков Советского Союза, каковым была та же Чечня, чтобы повязать все прочие народы и территории бывшей Империи кровью и грехом.

Верховенские и ставрогины, бесы устраивали новый мир, уничтожая советского человека, погружая его из мира, взыскующего справедливости в мир крови. Мародеры делили не только экономику большой страны, но и расщепляли народы, чтобы их поработить.

Герман использует образ несущегося снежного шара. Ком несется. Им движет лишь инерция и сила тяжести. Он не знает ничего о цели, летит в будущее, о котором ничего не знает, и грозится всё там разнести вместе с собой».

Взгляд наблюдателя в книге постоянно меняется. Герои-наблюдатели действительно «зашиты один в другом». Проявляются и сны, галлюцинации, эффекты ложной памяти, отсылки к книге «Я – чеченец!», двойничество автора. Всё это по принципу «налипания», ведь, как пишет автор-рассказчик-наблюдатель: «Мне трудно концентрироваться, трудно сохранять последовательность в своем рассказе и рассуждениях». Потому как последовательности никакой нет.

Он объяснял, что пытался найти «точку, из которой видна реальность. Какую-то вынесенную за пределы моего существа точку, с которой и я сам был бы виден как объект» (http://www.golos-ameriki.ru/a/interview-sadulayev-2010-10-27-105915128/189800.html).

Авторская позиция не только наблюдателя, но и личного присутствия. Он в то же время находится в самом событии, проживает его, не может ласточкой взлететь над ним. «Был там, снизу» без возможности улететь, когда тебя несет общим потоком, в нем ты мало что можешь сделать, не в состоянии что-либо ему противопоставить.

Различные авторские позиции мотивированы тем, что ответы на вопросы и причинно-следственные связи не находятся в жизни и судьбе конкретного человека или отдельного села. Объяснения могут быть найдены даже не в судьбах всей Чечни. За ответами следует идти «дальше, к судьбе Империи, СССР». Такова воронка истории.

Проблема в том, что и во всех произошедших событиях нет логики. Их образ – это катящийся снежный шар, «подминающий снег и налепляющий его на себя вместе с поломанными веточками и прошлогодней травой, с мелкими камушками и мусором». Происходило «не сцепление, а налипание событий. Налипание, налипание, налипание. До критической массы. И потом – срыв, обвал, как сходит в горах ледник или сель». Собственно, под этот образ подходит вся современная политика России, оторвавшая связи с империей, с ее социалистическим укладом. За многими событиями нет причинно-следственных связей, в лишь «эмоция» несущегося и тяжелеющего шара.

Этот снежный шар – отличный историософский образ, который многое объясняет в современной нашей жизни. Есть в нем что-то общее с формулой Романа Сенчина «сегодня как завтра»… Снежный шар катится, но рано или поздно он превратится в сугроб. Именно тот, что появляется в финале одноименного рассказа Сенчина. Что он собой сокрыл, что похоронил?.. В том числе и будущее.

О налипании времени, которое становится «пластилиновым», Герман пишет и в романе «Иван Ауслендер»: «Время стало походить на пластилиновую массу, на мокрый снег, оно не шло поступательно, поступью не шагало, а налипало. Дни налипали один на другой, превращаясь в недели, недели налипали в месяцы, месяцы в годы и годы тоже налипали, без сознания и границ». Только в этом романе налипание образует не снежный ком, а наледь на крышах, которая «растет невидимо, но в одну секунду, не выдержав собственной тяжести, срывается, чтобы пробить бомбой крышу припаркованного внизу автомобиля, дорогого, но старого, от которого отказались страховщики. Каково же будет отчаяние хозяина, когда увидит свершившуюся катастрофу!»

Это время представляет собой слипшуюся массу – промежуток между таянием и падением: «Где-то в этом пластилиновом времени случилось обретение Крыма, война за Донбасс, 24 каспийских ракеты в Сирию, и что-то еще, другое. Что-то раньше, что-то позже, теперь не понять, потому что всё слиплось» («Иван Ауслендер»). Отметим, что время это удалено от событий, описанных в «Шалинском рейде», но его принцип налипания остается прежним.

«В колесе